Дневник ее соглядатая

– Как потеряли? – оторопела Алла.

– Так, – пожала плечами Лина Ивановна. – Не нашли. Может, Надыр не успел закинуть ее в вагон – поезд стоял минуты три, не больше. А таскал он нас из телеги по одной. Заявить о пропаже мы не могли. Мы же все без документов ехали. Мама вся прямо почернела.

– А потом вы их родителей отыскали?

– Нет.

– Нет?!

– Папа после Двадцатого съезда пытался, но выходило, что те были отправлены по разным лагерям и сгинули. Оставшихся двух девочек мои родители удочерили, сменив им имена.

– Зачем? – не поняла Алла.

– Чтобы не преследовали. Если бы вышло наружу, чьи они дети, нас всех могли посадить.

– И назвали их Майечка и Эммочка? – изумилась своей догадке Алла. – Так твои сестры не родные, а названые?

– Да, – засмеялась Лина Ивановна, – но тогда я их не сразу приняла, к маме ревновала, хотела быть главной. Всюду лезла первой. «Мы – выковыренные», – громко объявляла я в поезде, не могла выговорить «эвакуированные». Все улыбались. Через два дня ночью мы добрались до Беслана. Распрощались с нашими слепыми – они ехали в Тамбов, а нам надо было заворачивать в сторону. Мама везла нас на родину.

Поезда на Владикавказ почему-то не ходили, хотя до него было уже рукой подать. Мама сняла с себя котиковую шубу и отдала ее за проезд какому-то бородатому страшному дядьке. Тот снова подсадил нас на дрезину и повез в город. Только тогда он был не Владикавказом и не Орджоникидзе, а Дзауджикау.

Наш возница плохо говорил по-русски, но был очень взвинчен и все время вскрикивал: «Галгай! Галгай!» – так местные называли ингушей – и размахивал руками, чуть не пустив несколько раз нас всех под откос.

Он ссадил нас, когда до станции оставалось еще далеко. Вокзал и подступы к нему оказались оцеплены солдатами, там сгрудилась уйма товарняков, слышались крики, ругань и лай собак. Мы слезли с дрезины и долго еще обходным путем топали в город. Я очень устала и хотела плакать. Но Вера с Надей молчали, и мне пришлось держаться. Они вообще ни одного слова от самой Шуши не сказали. И все время держались за руки. Мама им шепотом объяснила, что теперь они Эмма и Майя. Они серьезно кивали, но обе или отзывались на одно и тоже имя, или не отзывались вовсе. Все считали их контуженными и жалели.

«Скоро мы будем у себя, вернее, у дяди Павла, – успокаивала нас мама, а сама вся дрожала. – Вот наша Шоссейная улица, вот наш дом».

Но дядя Павел ушел на фронт, а в нашей квартире жили чужие и злые люди. А у нас не было даже эваколиста, и мы не могли жаловаться… – Лина Ивановна так погрузилась в воспоминания, что даже стала говорить, как маленькая девочка.

«А ведь она талантливая, – подумала Алла. – Какое включение в образ!» Но вслух все же с притворной суровостью одернула:

– А Антонина про это пишет?

– Да.

– Тогда читай.

Лине Ивановне было немного обидно – почему ее живые воспоминания не так ценны, как мамины. Но усилием воли она смирилась и, перелистав страницы, продолжила по писаному, так и не признавшись Алле, что рассказанный ею кусок был взят из тех же дневников. Сама она помнила только грохот и толчею вокзала, солдатский дух пота и махорки в поезде и тупую, ноющую усталость во всем теле.

– «Мы бессильно топтались у порога собственного дома. Последний раз дети ели вчера вечером. У меня самой живот подвело. Все было на месте – и дом, и сад, и даже собачья конура, но уже не наше. В это невозможно было поверить. Я стояла столбом и не знала, что делать. Завод кончился. Я села на землю прямо у ступенек и заплакала. Девочки растерянно молчали. И тут меня пронзила мысль: «Может, оставить детей в собачьей будке? Она большая и теплая. А самой поискать старых знакомых, найти хоть какой-то приют».