Дневник ее соглядатая

– Чему ты улыбаешься? – угрюмо поинтересовался Каха.

– Да вон, водитель твой маячит с зонтиком в руке. Деликатничает. Интересно, а он наблюдал, как я елозила по грязи, собирая свои шмотки?

– Хорошо, – с трудом выдавил Каха, – я погорячился.

Алле послышалось пренебрежение в его тоне, она приблизилась вплотную и, глядя ему в глаза, ясно и четко произнесла:

– Не извиню, не жди.

Этот оскорбительный прямой взгляд ужалил Каху, на секунду он потерял контроль, размахнулся и отвесил Алле звонкую пощечину. Она успела отпрянуть, удар пришелся вскользь, но все равно жар полыхнул болью по скуле. Каха ужаснулся. Он не собирался бить по лицу ее. Он хотел отвесить оплеуху своей бывшей жене, назло ему выскочившей замуж за мерзкого старпера. Каха даже застонал, вспомнив нежное щекотание в сердце, когда дочки визжали и висли у него на одной руке, а жена – на другой. Какие у дочек были нежные, слабые тельца, и казалось странным, что эти ласковые смешливые котята – продолжение его, такого большого и грубого. Неужели теперь они виснут на этом… мудаке?

Каха хотел дать пощечину алчным, тупым столичным фээсбэшникам, которые не спешили искать виновных в смерти его родителей, а только тянули из него деньги за инфу, известную всем, и копили компромат на него самого, чтоб навечно оставить его дойной коровой.

Он хотел дать пощечину жадным и хитрым землякам, которые клялись Аллахом, но были готовы продать кого угодно и за деньги подставляли ему своих врагов под видом с трудом найденных его.

Он хотел дать пощечину судьбе, сделавшей для него недоступными главных убийц его родителей – Басаева и Умарова, до которых он так и не мог дотянуться. Каха жаждал залепить в бубен всему этому подлому и алчному миру, отнявшему у него тепло, счастье и жизнь. Месть и отчаяние так глубоко проникли в него и завладели им, что он уже не помнил ничего, что можно было бы сделать с нежностью. Мир начинался и заканчивался горьким, яростным насилием. В том числе и над собой.

«О! Какое счастье, что ты снял с меня все сомнения, все обязательства! Какое счастье, что ты весь открылся! Мразь! Горец долбаный! Иди баранов пасти!» Алла мчалась к подъезду, хотя за ней никто не гнался, и глотала слезы. Но это были слезы не унижения, а скорее освобождения. Чистейшие слезы чистейшей злобы. Самой высокой пробы.

Тошнота нахлынула снова, и почти две недели Алла провела «в объятьях с унитазом». Но как только полегчало, семейный совет во главе с Ильей продолжился за очередным семейным ужином. Как-то само собой получилось, что квартира покойной мачехи на Кутузовском стала их штаб-квартирой, а потом и общим домом. Лина Ивановна сияла, как начищенный пятак, такого полного счастья она и представить себе не могла. Теперь у нее на жердочке чирикали две чудесные молодые птички.

– Я решила взять академку по беременности. Они не могут отказать. Кишка тонка. Я буду судиться.

– Хорошая идея, – согласился Илья. – А я решил поговорить с твоим Кахой.

– Нет, только не это! – вырвалось у Аллы.

– Я твой мужчина и обязан тебя защитить.

– Нет, милый, не надо. Я буду волноваться за тебя. Обещай мне не говорить с ним, пока я не улажу все с универом, – несколько мелодраматично промурлыкала Алла, мысленно досадуя: «Куда ты лезешь со своим благородством, хочешь себе шею свернуть?»

А прамачеха сделала большие глаза и схватилась за сердце. Она действительно чуть не грохнулась в обморок от ужаса, только представив, к чему может привести этот разговор.

– Хорошо, обещаю, – улыбнулся Илья. – Ладно, дамы. Сегодня я вас бросаю. Пойду в спортбар, чтобы тут вас не оглушать своими воплями, посмотрю, как наши с Португалией сыграют, все же отборочный тур. Позвоню и заеду завтра.

«Зря я ей сказал, – подумал он, прижимая к себе нежное, гибкое тельце любимой. – Неужели где-то там, внутри, растет уже червячок, который станет моим сыном? Чудеса! Надо будет найти этого Каху самому и спокойно поговорить». Он чмокнул в щеку будущую пратещу и вышел на осенний пронзительный ветер. Машину решил не брать – все равно захочется выпить.

Но машина боялась оставаться на ночь без хозяина. Ветер подхватил опавшие на ее крышу листья и принес, как подношение, к его ногам. Смутное беспокойство почудилось Илье в этом просительном жесте осени. Ветер тем временем отшатнулся от него, бросился в каштаны, прорвался сквозь плотные кроны и на секунду высветил огромную пустую страшную луну.

Илья обогнул угол дома и свернул с Кутузовского на Дорогомиловку в сторону Киевского вокзала.

Вдруг он почувствовал, что за ним кто-то крадется. Ощущение угрозы было настолько явным, что он непроизвольно оглянулся. Никого, кроме ветра, который, закрутив листву в карликовый смерч, следовал за ним в отдалении. «Меня преследует ветер? Чушь какая», – усмехнулся Илья и ускорил шаги, раздумывая, где бы ему осесть. А вот и едальня с телевизором, за ближайшими от экрана столами уже сгрудились какие-то пацаны.