Дневник его любовницы, или Дети лета

«А ведь, правда! – подумал я невольно. – Никто из них не задал мне ни одного вопроса! Хотя они внимательно слушали все, что я говорил! Интересная у нас молодежь… Излишне скромная, что ли?»

– Прошу вас, – внушительно сказала Маргарита Борисовна, вглядываясь вдаль.

Молодежь вяло завозилась на стульях.

– Ну? Что же вы? – настаивала Маргарита Борисовна. – Не стесняйтесь!

– Как вы относитесь к Борису Акунину? – спросил голос неопределенной половой принадлежности.

– Будьте добры, покажитесь, – строго пригласила Маргарита Борисовна.

В конце зала лениво приподнялся высокий подросток, одетый в рваную джинсу. По-моему, именно этот костюм я видел в фирменном бутике, когда искал подарок для Сашки. Рваная мешковина привлекла мое внимание именно своей непрезентабельностью, но когда я увидел ценник, то чуть не упал в обморок. По-моему, там было, по крайней мере, три лишних нолика в конце.

– Девушка! – позвал я продавщицу.

– Да, – ответила барышня, возникая рядом.

Я приподнял ценник и спросил слабым голосом:

– Что это?

– Отличный выбор, – бойко затараторила продавщица, неправильно истолковав мой интерес. – Келвин Кляйн. Последняя коллекция. В Городе всего один такой костюм…

– Боже мой! – оборвал я поток ее славословия. – Вы хотите сказать, что это не ошибка?

В общем, вы поняли, о каком костюме я говорю. Так вот, вставший подросток был одет именно в него, в костюм типа «унисекс». И внешность у подростка была того же фасона. Узкие бедра, короткая рваная стрижка, идеально ровная грудь…

– Представьтесь, пожалуйста, – попросил я. Двигало мной низменное любопытство. Интересно, это парень или девушка?

– Женя, – ответило существо неопределенного пола.

Я невольно прикусил губу, чтобы не засмеяться. Удовлетворил любопытство, ничего не скажешь.

– К романам Акунина я отношусь очень хорошо, – ответил я искренне. Подумал и добавил:

– Он яркий и талантливый человек.

– А как вы относитесь к критикам, считающим, что он допускает много исторических неточностей? – продолжал подросток.

– Критики так считают? – удивился я. По-моему, все критические статьи о книгах Акунина представляют собой неприкрытое объяснение в любви. Я, во всяком случае, других не читал. Так подростку и ответил:

– Ничего подобного я не читал.

– Зато я читал, – ответило существо «унисекс», нимало не смущаясь. – Ладно, не будем про Акунина. Как вы относитесь к историческим неточностям в ваших собственных романах?

Я вздохнул. Честно говоря, не ожидал такого каверзного вопроса от столь молодого человека.

– Видите ли, – начал я сухо, – наша история представляет собой такой противоречивый клубок событий и комментариев, что определить, где кончается правда и начинаются неточности, не может никто. Тем более, литературные критики. Сколько желающих покопаться в истории, столько же и взглядов на нее.

Я посмотрел на подростка типа «унисекс», небрежно развалившегося на стуле. Подросток вежливо промолчал, но мне показалось, что мой ответ его не удовлетворил.

– И вообще, вспомните Дюма, – продолжал я.

– Дюма был халтурщик, – перебил мой малолетний оппонент, не вставая со стула. – Деньги заколачивал. Валил в одну кучу по три разных столетия.

– Он говорил, что история, это только гвоздь, на которую он вешает свою картину, – возразил я. Подросток начал меня интриговать. – А гвоздь под картиной никого не интересует. Его не видно.

– Значит, вы считаете, что исторической деталью можно пожертвовать ради литературного эффекта? – не отставал подросток, и я поразился тому, как грамотно он сформулировал мысль.

– Смотря какой деталью и смотря ради какого эффекта, – ответил я смущенно. Потому что ответа на этот вопрос у меня не было.

Подросток по имени Женя закинул ногу на ногу и принялся качать ею в воздухе. «Недоволен моим ответом», – понял я.

– Вспомните, что пишет Акунин о Достоевском, – зашел я с другой стороны. – Он пишет, что Федору Михайловичу в «Преступлении и наказании» потребовалось убийство Лизаветы для того, чтобы убедить читателя: убивать – грех. Старуху-процентщицу не так жалко, как эту безответную, почти юродивую женщину. Вот вам пример, когда нравственный эффект достигается с помощью литературного приема…

– Чушь, – оборвал меня оппонент.

Маргарита Борисовна нервно дернулась, но я сделал ладонью успокаивающий жест. Собеседник интересовал меня все сильней.

– Почему?

– Достоевский писал роман совсем не для того, чтобы лишний раз напомнить публике, что убивать грешно, – отрезал подросток типа «унисекс». – Если бы это было так, то грош ему цена как писателю. Глупо назидательно говорить про греховность убийства, когда некто более авторитетный давно уже это сделал. Заповеди помните?

– Помню, – ответил я ошеломленно.

– Первая заповедь какая? – продолжал экзаменовать меня подросток.

– «Не убий», – послушно процитировал я.

– Вот именно. Сказано авторитетным лицом, очень давно, чего зря повторяться?

Он перекинул ногу.

– Объяснять людям такую банальную истину гению было бы не к лицу. Да и неинтересно, я думаю. Достоевский писал совсем о другом.

– О чем же? – спросил я, невольно втягиваясь в разговор.