Дневник горничной

Усилие удержать меня утомило его, напряжение его рук скоро ослабело. В течение нескольких секунд он трудно дышал. Затем сухой кашель вырвался из его груди…

— Видите, господин Жорж, — сказала я ему с мягким, материнским упреком. — Вы хотите заболеть… вы ничего не хотите слушать, и опять сначала придется начинать… Вы хорошенько поправитесь, тогда… Будьте благоразумны, я вас прошу! И если бы вы были совсем милый, знаете, что бы вы сделали? Вы сейчас же легли бы спать.

Он убрал свою руку, которая обнимала меня, растянулся на кушетке и, когда я поправляла ему подушки, печально, со вздохом сказал:

Да… это верно… Извини меня…

Вам не нужно извиняться предо мной, господин Жорж, вам нужно быть спокойным.

— Да… да!.. — сказал он, глядя на пол, где прыгало светлое пятно от лампы. — Я немного с ума сошел… и на один миг подумал, что ты можешь меня полюбить, меня, который никогда не любил… и ничего никогда не имел, кроме… одних страданий… Зачем тебе любить меня?.. Меня моя любовь к тебе исцелила… С тех пор, как ты здесь, близ меня и будишь во мне страсть, с тех пор, как ты здесь со своею молодостью, свежестью, своими глазами, своими руками, своими маленькими бархатными ручками, так нежно ласкающими… я мечтаю только о тебе… я чувствую в себе, в моей душе и в моем теле новые силы… целую жизнь, неизведанную и кипучую… Вернее, я чувствовал, потому что теперь… Чего ты хочешь, наконец? Это было безумие! И ты… ты… это верно…

Я была очень смущена. Я не знала, что говорить; я не знала, что делать. Самые противоречивые чувства волновали меня… Порыв толкал меня к нему… священный долг меня удерживал… И я глупо начала бормотать, потому что была неискренна и не могла быть искренней в этой неравной борьбе между чувством и сознанием долга:

— Господин Жорж, будьте благоразумны… не думайте об этих глупостях… Это вам причиняет боль… Ну же, господин Жорж… будьте хорошим мальчиком…

А он повторял все:

— Зачем тебе любить меня? Верно… ты права, если не любишь меня. Ты считаешь меня больным. Ты боишься заразиться от меня… заразиться той болезнью, от которой я умираю… от поцелуя со мной… Это верно…

Эти оскорбительные и жестокие слова сильно задели меня.

— Не говорите этого, господин Жорж, — воскликнула я, взволнованная. — Это страшно зло с вашей стороны так говорить… Вы меня слишком обижаете… это слишком обидно…

Я схватила его за руки… они были влажные и горячие. Я наклонилась над ним… его хриплое дыхание как будто вылетало из кузнечного горна…

— Страшно… страшно!

Он продолжал:

— Поцелуй от тебя… но это было бы для меня выздоровлением, возвратом к жизни. Ты серьезно верила в купания, в портвейн, в волосяную перчатку? Бедная малютка… Это я в твоей любви купался… вино твоей любви я пил, и от твоей любви у меня под кожей потекла новая кровь… Это потому, что я так надеялся, жаждал и ждал твоего поцелуя, я вернулся к жизни, стал здоровым… да, я теперь здоров. Но я не хочу, чтобы ты отказала мне в этом поцелуе… ты права, отказывая мне в нем… Я понимаю… понимаю… У тебя маленькая, робкая душа, маленькая птичка, которая поет на одной ветке, потом на другой… и при малейшем шуме улетает… фьють!

Вы говорите ужасные вещи, господин Жорж.

Я кусала себе руки, а он продолжал:

Почему ужасные? Нет, не ужасные, а верные. Ты считаешь меня больным… Ты думаешь, что можно быть больным, когда любишь… Ты не знаешь, что любовь — это жизнь… жизнь вечная… Да, да, я понимаю, твой поцелуй для меня жизнь… и ты поэтому вообразила, что для тебя это будет смерть… Не будем больше говорить об этом…

Я не могла этого больше слышать. Была ли эта жалость, подействовали ли так на меня горькие упреки, грубое недоверие, его жестокие слова или чувственная, грубая любовь захватила меня вдруг? Не знаю… Может быть, все вместе было. Я знаю только, что я всей тяжестью своего тела упала на кушетку и, приподнимая своими руками его чудную головку, взволнованно закричала ему:

— Ну! злой… посмотри, как я боюсь… смотри же, как я боюсь…

Я прильнула своими губами к его губам, своими зубами к его зубам с такой силой и страстью, что язык мой, казалось мне, проникнет во все глубокие складки его груди, выпьет и вылижет всю зараженную кровь, весь смертельный яд. Он простер свои руки и сомкнул их в объятии надо мной…

Случилось то, что должно было случиться.

Но, нет. Чем больше я думаю об этом, тем больше я убеждаюсь в том, что я бросилась в объятия Жоржа и прильнула к его губам прежде всего и исключительно из непосредственного и непреодолимого чувства протеста против тех низких побуждений, которым Жорж — может быть, из хитрости — приписывал мой отказ. Это было, кроме того, проявлением горячего сочувствия, которым я хотела сказать:

— Нет, я не считаю тебя больным, нет, ты не болен… В доказательство я без колебания дышу тобой, глотаю твое дыхание, пропитываю им свою грудь и свою кожу. И если бы ты действительно был болен, если бы твоя болезнь была заразительна и смертельна для меня, то я не хочу, чтобы у тебя была эта чудовищная мысль, будто я боюсь заболеть этой болезнью, страдать и умереть от нее…