Дневник горничной

— У меня нет ничего другого в голове, Селестина… я брежу вами… я весь полон вами… я вам клянусь истинным Богом, что то, что я сказал, я буду говорить всегда… Мы еще поговорим об этом… Но не нужно быть любопытной… Вы делайте свое, я буду делать свое… Так не будет ни заблуждений, ни сюрпризов…

Подойдя ко мне, он схватывает меня за руки и говорит:

— У меня крепкая, упрямая голова, Селестина… это правда… И то, что раз вошло туда, останется там навсегда… Нельзя этого потом вытащить оттуда… Я мечтаю только о вас, Селестина… о вас… в маленьком кафе… Рукава его рубашки засучены до локтя: громадные, гибкие мускулы его рук двигаются сильно и ловко под белой кожей. На каждой руке, возле двуглавых мышц я вижу татуировку: пылающие сердца и скрещенные кинжалы над горшком с цветами… Сильный запах мужчины, почти животный запах исходит из его широкой, выпуклой груди… Тогда, опьяненная этой силой и этим запахом, я прислоняюсь к столбу, на котором он только что, при моем приходе, чистил сбрую… Ни господин Ксавье, ни Жан, ни все другие, которые были красивы, элегантны, надушены, не действовали на меня так сильно, как этот почти старик, с узким черепом, с животным лицом… И, обнявши его в свою очередь, стараясь согнуть своей рукой его крепкие, натянутые, стальные мышцы, я говорю ему слабеющим голосом:

— Жозеф, будь моим, отдайся мне совсем, сейчас… мой милый Жозеф… Я также брежу тобой… я также вся полна тобой, вся в твоей власти…

Но Жозеф отвечает мне серьезным, отеческим тоном:

— Теперь это невозможно, Селестина!

— О! Сейчас же, мой дорогой, мой милый Жозеф!

Он мягким, осторожным движением освобождается из моих объятий.

— Если бы это было только для забавы, Селестина… тогда, конечно… Но ведь это серьезно, это навсегда… Надо быть благоразумным… надо вести себя хорошо… Этого нельзя делать, пока нас не повенчала церковь…

И мы стоим друг перед другом, с горящими глазами, с бурно вздымающейся грудью… Я с опущенными руками… с помутившейся головой… вся в огне…

XV

20-го ноября.

Жозеф, как это было решено, уехал вчера утром в Шербург. Когда я сошла в кухню, его уже не было. Марианна, плохо выспавшаяся, носит воду и постоянно отхаркивается. На кухонном столе стоит еще тарелка, в которой Жозеф только что ел свой суп, и пустой стакан от сидра… Я не совсем спокойна, но вместе с тем довольна, потому что хорошо сознаю, что только с сегодняшнего дня начинает готовиться для меня новая жизнь. День едва настает, холодно. За садом вся деревня спит еще, окутанная густым туманом. И я слышу доносящийся издали, с невидимой равнины очень слабый шум свистка локомотива. Это свистит поезд, который уносит Жозефа и мою судьбу. Я отказываюсь от завтрака… Мне кажется, что мой желудок переполнен чем-то тяжелым… Я не слышу больше свистка… Туман еще больше сгущается, он добирается до самого сада. А если Жозеф никогда больше не вернется? Весь день я была рассеяна, нервна, страшно взволнована… никогда дом не казался мне таким скучным; длинные коридоры никогда не казались мне такими мрачными, полными ледяного молчания; никогда я не ненавидела так сварливого лица и визгливого голоса барыни… Невозможно работать… У меня произошла очень бурная сцена с ней; мне казалось, что после этой сцены мне придется непременно оставить место. И я спращиваю себя, что я буду делать в продолжение этих шести дней без Жозефа… Меня пугает мысль сидеть одной за столом с Марианной. Мне страшно хотелось бы с кем-нибудь поговорить.

Вообще, как только наступает вечер, Марианна под влиянием винных паров впадает в полное отупление. Мозг ее спит, язык заплетается, губы отвисают и блестят, и она становится такой грустной, что жаль смотреть на нее. От нее нельзя добиться ни одного слова; она только тихо жалуется, вскрикивает и по-детски плачет… Все-таки вчера вечером, менее пьяная, чем обыкновенно, она повторяла мне посреди бесконечных жалоб, что она боится, не беременна ли она. Марианна беременна… Только этого недоставало… Моим первым движением было рассмеяться… но вдруг я испытываю такую боль, как будто бы кто-нибудь хлестнул меня. Не от Жозефа ли забеременела Марианна? Я вспоминаю что, как только я поступила на это место, я сейчас же заподозрила, что они живут друг с другом… Но с тех пор ничто не подтверждало этого глупого предположения; напротив… Нет, нет — это невозможно… Если бы у Жозефа была любовная связь с Марианной, я бы это знала… я бы это почувствовала… Нет, этого нет… этого не может быть… И потом Жозеф слишком артист, в своем роде, конечно… Я спрашиваю:

— Вы уверены, что вы беременны, Марианна?

Марианна ощупывает свой живот… ее толстые пальцы погружаются, исчезают в складках живота, как в плохо надутой гуттаперчевой подушке.

Уверена?.. Нет… — отвечает она, — но я боюсь…

И от кого вы могли бы забеременеть, Марианна?

Она колеблется ответить… Потом вдруг заявляет, даже с некоторой гордостью:

— Ну, от барина!