Дневник Марии Башкирцевой

Я заряжаю ружье, поправляю мою охотничью сумку, в которой находится носовой платок и пара перчаток, откашливаюсь — и я готова.

И вот я остаюсь одна в лесу, с заряженным ружьем в руках, с ощущением сырости в ногах, насквозь проникнутая холодом. Мои стальные каблуки уходили в мокрую землю, что усиливало ощущение холода и мешало ходить. Как вы думаете, что я делала, когда осталась одна? О, это очень просто. Сначала я посмотрела, не видно ли чего среди деревьев и увидела серое, холодное небо, потом я посмотрела вокруг себя и увидела высокие деревья, без листьев, а затем, заметив на земле шинель отца, я легла и стала думать. Тут я почувствовала что-то теплое рядом со мною… оборачиваюсь… Господи! три кротких и ласковых собаки: большая черная собака и две маленьких — Жук I и Жук II.

Наконец, я услышала выстрел, то был сигнал. Раздались крики мужиков издалека. По мере того, как они приближались, мысли мои разлетались, и когда мужики были настолько близко, что я могла чувствовать волнение от приближающихся криков толпы, я вскочила на ноги, бросилась к ружью и насторожила уши. Крики все приближались: я слышала, как ударяли баграми по ветвям, чтобы усилить шум. Каждую минуту мне казалось, что я слышу треск в кустарнике (волки любят густые места).

Крики становились сильнее и сильнее, и когда я увидела людей, сердце мое неровно забилось, я даже вздрогнула, — но люди никого не гнали перед собою, сети были пусты: в них нашли только несчастного зайца, которого великан Каменский уложил на месте, толкнув его ногой.

Все; поздравляли друг друга с общей неудачей и в довольно веселом настроении направились к долине, где под стогом сена или соломы расположились есть соленые припасы и нить водку. Мужиков угощали жареной бараниной, пирогами и водкой. Все это кажется невероятным и возможно только в России.

Эти добрые полуживотные, полулюди с любопытством рассматривали меня — не то женщину, не то мужчину, или скорее женщину, которая улыбалась им во весь рот. Отец говорил с ними о законах, касающихся лошадей, я думала, что он говорит с ними о Сербии.

Отдохнув, мы опять углубились в лес, но так как вместо волков загоняли зайцев, пришлось ходить, ходить, ходить, следовать за двадцатью девятью собаками, за которыми шел охотник, присланный вчера князем Кочубеем.

Показалось солнце, и я бы развеселилась, если бы сырость не сменилась усталостью. Проходив два часа, мы не видели даже заячьего хвоста. Это вывело меня из себя и, отыскав нашу коляску, я возвратилась с отцом, «al paterno tetto». Я приказала натереть себя духами, оделась и сошла вниз к другим, которые принесли трех зайцев. Я была очаровательно красива (говоря относительно, насколько я могу быть красивой), но совсем напрасно; ни один из этих уродов не похож на человека.

С крестьянами я разговорчива и держу себя просто; с равными мне по образованию я довольно мила, кажется, но с этими олухами! Во избежание разговоров с ними, я начала играть в карты и проиграла около сотни франков великану.

Сели играть опять, а я пошла в библиотеку писать письмо в Петербург лошадиному барышнику. Как будто имея на то причину, князь последовал за мною, попросил позволения поцеловать мне руку, которую я дала ему даже без особенного отвращения, посмотрел на меня, вздохнул и спросил, сколько мне лет.

— Шестнадцать.

— Когда вам будет двадцать пять, я буду за вами ухаживать.

— Очень хорошо.

— И тогда вы оттолкнете меня, как теперь.

Этот блестящий день закончился концертом на лестнице. Мой голос, т. е. половина моего голоса, изумил их, но мне кажется, что они в этом ничего не понимают и восхищаются на удачу.

Понедельник 23 сентября. Отец позвал меня в галерею, посмотреть на деревенских новобрачных, которые пришли к отцу с поклоном. Свадьба была вчера. Муж одет, как обыкновенно: сапоги до колен, темные шаровары и свита, род верхнего платья, собранного у пояса, из коричневого крестьянского сукна; от вышитой рубашки видна только грудь, на месте петлицы — цветной бант.

Женщина в юбке и в «корсетке», похожей на мужской жилет, но из более светлой материи. Голова ее не убрана, как у девушек, цветами и лентами, а повязана шелковым платком, так что закрыты волосы и даже весь лоб, а уши и шея открыты.

Они вошли в гостиную вместе с дружками, девушками и сватами.

Муж и жена трижды поклонились отцу в ноги.

Среда, 27 сентября. Я говорю с отцом в шутливом тоне и потому могу говорить все. Моя последняя фраза третьего дня его оскорбила.

Он жалуется, говорит, что вел безумную жизнь, что он веселился, но что ему чего-то не хватает, что он несчастлив…

— В кого-же ты влюблен? — спросила я в насмешку над его вздохом.

— Ты хочешь знать это?

И он покраснел так, что захватил руками свою голову, чтобы скрыть свое лицо.

— Я хочу, скажи!

— В maman.

Голос его дрожал, и я взволновалась до того, что громко засмеялась, чтобы скрыть свое волнение.

— Я знал, что ты не поймешь меня! — вскричал он.

— Извини, но эта супружеско-романическая страсть так мало на тебя похожа.