Дневник моего отца

С коммунистами он сошелся только в тридцатые годы. Ему уже было под тридцать, такой весь из себя молодой интеллектуал. И выглядел он соответственно: очки, начинающаяся лысина, сигарета в углу рта. Он курил всегда, даже когда разговаривал, читал или ел, и новые друзья, коммунисты, спрашивали, как же он спит или целуется. Никаких проблем, отвечал отец. Целуется он мало, а спит и того меньше. Друзья тоже курили, и еще они пили, но не так, как мой отец, а много и с удовольствием. Все они были художниками, только один — архитектором. За год до того, как к ним примкнул отец, они объединились в группу, которую назвали по году образования: «Группа 33». Отец, не умевший рисовать, был у них чем-то вроде секретаря. Он распоряжался деньгами (именно он!) и пытался уговорить галерейщиков выставлять картины его друзей. По вечерам они сидели в «Ристоранте Тичино», итальянском ресторанчике за товарной станцией, который все называли разбойничьим притоном, потому что его облюбовали люмпен-пролетарии, девицы легкого поведения и художники. Хозяин по имени Луиджи, и вправду родом из Тичино[1], был активным членом группы. Иногда, прямо за стойкой, он пел песни своей родины или «Интернационал», и тогда ему подпевал весь ресторан. Художники и мой отец рассуждали об африканском искусстве и Пикассо, о сюрреалистах и диктатуре пролетариата, которая положит конец вопиющей к небесам несправедливости капитализма. Их пугал стремительный взлет популярности Гитлера, и они частенько высмеивали его. Чем беспардоннее действовал Гитлер, тем больше они восторгались Сталиным; над ним они не смеялись. Конечно, они слышали о показательных процессах, но считали эти слухи клеветой. (Потом война сделала Сталина вне всякой критики. Кто, кроме него, мог дать отпор этому чудовищу Гитлеру? А победа под Сталинградом, положившая начало поражению нацистов, даже называлась его именем.) Но и тогда отцу не пришло в голову вступить в коммунистическую партию, хотя в карманах почти всех его друзей-художников лежали партбилеты.

Испанская война! Два художника, едва услышав про франкистский путч, уехали на велосипедах в Испанию и воевали там в Толедо. Один из них вернулся и молча уселся за привычный стол в ресторане. Он совсем не изменился, только разговаривать перестал. Ни звука не произнес о том, что случилось с его товарищем. На третий день художника арестовали прямо за столом. Военный трибунал осудил его на пять месяцев тюрьмы за то, что он, швейцарский солдат, служил в иностранной армии. Мой отец, полагавший, что Швейцария должна быть благодарна своим героям, которые хотели защитить демократию, каждую среду ездил в Ленцбург, а может, в Аарбург, в общем в какую-то военную тюрьму, и привозил художнику сигареты, шоколад и краски. Тот продолжал молчать и мрачно курил. Только один раз пробурчал, что краски отец может не привозить. Он никогда больше не будет рисовать…

Наконец отец созрел для партии. Но почувствовал это, лишь когда ее запретили, в начале Второй мировой войны, и, как только ее снова разрешили, в 1944 году, сразу же подал заявление. Однако партии не позволили называться по-старому, теперь это была не Коммунистическая партия, а Партия труда. Разумеется, его друзья снова — или все еще — были ее членами. Один художник, который любил Эрнста Людвига Кирхнера, но ценил также и оптимизм советских реалистов, и архитектор выставили свои кандидатуры на выборы в муниципалитет. Отец тоже дал себя уговорить и поставил свое имя в конце списка.

— Не волнуйся, тебя никогда не выберут!

Он даже выступил с речью в зале «Фольксхауз» и был поражен, насколько это оказалось просто. Собственно, он только крикнул: «Товарищи!» — и тут же разразилась бурная овация. Тогда он опять крикнул «Товарищи!», потом еще четыре или пять раз, когда начинал путаться в мыслях, говоря о жалком положении городского образования… Выборы не только сделали партию социал-демократов сильнейшей в городе, но и дали политическую власть коммунистам, которые до той поры все еще размахивали кулаками за задернутыми шторами в задних комнатах у себя дома. Восемнадцать мест, с первой попытки. Еще чуть-чуть — и выбрали бы моего отца, который значился в списке под номером 19. Теперь он был первым кандидатом на замену и мог войти в городской парламент, если умрет кто-нибудь из членов совета. Но никто не умер…