Дневник моего отца

Мать уже была в комнате. В серой ночной рубашке она стояла в изножье постели, белая как мел. Я сел на отцовский стул у письменного стола — раньше я никогда этого не делал — и посмотрел на страницу в его дневнике, где он только что писал. Наверно, он не закончил последнее предложение, во всяком случае, точку он не поставил. Я пролистал дневник. Все страницы так плотно, так густо исписаны, что не было ни одного чистого местечка. Десять — пятнадцать страниц оставались пустыми. Белыми. Он умер раньше времени… Книга была похожа на Библию, такая же толстая, такая же черная. Правда, без тисненого креста на кожаном переплете, но с золотым обрезом и выцветшей, обтрепанной ленточкой-закладкой. Я заложил ею последнюю страницу и вышел из комнаты. Когда я притворял дверь, мать стояла, склонившись над мужем, и двумя пальцами закрывала ему глаза. В другой руке она сжимала дужку его очков с одним стеклом, по которому проходила изломанная, словно молния, трещина.

Мой отец был уже большим мальчиком, когда не в первый раз, но впервые один он проделал путь от своего дома в городе до деревни, где родились его отец и мать. Собственно, ему надо было попасть в деревенскую церковь, которая называлась Черная часовня, хотя она, по крайней мере снаружи, была скорее белой, с большой колокольней, длинным основным и маленьким, едва заметным, поперечным нефом. Деревня и церковь располагались в горах, на расстоянии одного дня пути. А городской дом находился на так называемом болоте, в совсем не болотистом квартале недалеко от озера, где было много маленьких, узких домов, выстроившихся в ряд, вплотную друг к другу. Дом, в котором провел свое детство отец, тоже был узким, со светлыми окнами, зелеными наличниками, зажатый с двух сторон веселыми домиками. Отец отправился в путь рано утром, солнце светило ему в спину. Он знал, что надо идти за солнцем в том же направлении и не отставать от него. Это был день его рождения, ему исполнилось двенадцать, и оделся он в специальную одежду, давно уже приготовленную для путешествия. Крепкие ботинки с толстыми, подбитыми гвоздями подошвами, черные брюки, куртка, белая рубашка. Шляпа, как у подмастерья, в которой он выглядел старше своих лет. Кожаный мешок, в котором лежали хлеб, сыр и бутылка сидра — провизия на день, тоже заготовленная заранее. Тот самый мешок, который носил и его отец, когда отправлялся в часовню, правда, его путь был намного короче: только перейти через церковную площадь; вероятно, и отец отца носил за спиной этот же мешок. Небо сияло ослепительной голубизной, и даже выцветшие стены домов казались на солнце яркими. Желтыми, коричневыми, оливково-зелеными. Под деревьями плясали тени. Воздух был свеж. Карл кивнул родителям, которые стояли перед дверью и махали ему руками, и вприпрыжку побежал за телегой, груженной голубыми светящимися кусками льда. Вода от таявшего льда брызгала ему на ботинки, но ледяные глыбы не становились меньше. Зеленщик раскладывал на длинном столе помидоры и салат. Он громко поздоровался с Карлом. Тот рассмеялся в ответ и помчался дальше: мимо пивоварни, мимо машиностроительной фабрики, цеха которой были построены из одинакового камня, а главное здание напоминало замок. Вскоре он добрался до городского рва и старых редутов, превращенных в сады, где рука об руку прогуливалась парочка, а садовники поливали розы. Позади «Старой таможни» — так назывался ресторанчик — под цветущими каштанами двое мужчин с утра пораньше пили пиво. Тут начинался лес, и вот уже отец рысью мчался между буками и дубами, сквозь их кроны пробивалось солнце, и зеленые блики плясали на его черной куртке. Пели птицы, слышался голос кукушки. Карл то кричал кукушкой, то подражал другим птицам — они что-то щебетали в ответ. Сердце его переполняла радость. Он вырезал себе прут и хлестал по зарослям дрока и бузины. Из какого-то куста вылетела, тяжело взмахивая крыльями, толстая птица. Теперь дорога шла вверх, плавными поворотами поднимаясь по холму. Вскоре появились густые ели, и там, где их было много, солнечные лучи не могли пробиться к земле. Под ними лежал ковер из коричневой хвои. Пахло смолой. Карл гнал перед собой шишку, пока она не закатилась в крапиву. Далеко впереди пробежала косуля. Карл вспотел, дорога сделалась очень крутой, и солнце стояло прямо у него над головой. Буки остались внизу, дубы тоже, здесь были только ели, огромные, почти совсем закрывавшие небо. Дорога превратилась в тропинку, вдоль которой росли высокая трава да кусты ежевики, цеплявшейся ветками за куртку и брюки. Какая-то колючка поцарапала ему руку до крови, но он даже не заметил этого и все насвистывал песенку, так как не сомневался, что идет по той же тропинке, по которой год назад шел с отцом. Отец тогда еще сказал:

— Запомни это кривое дерево, эту покрытую мхом скалу, на следующий год ты должен пройти этот путь один.