Дневник москвича. Том 1. 1917-1920

Однако рука моя тогда дрогнула, и я уже не имел силы записать, что в тот день в газете «Известия» напечатано предложение Чичерина правительствам Англии, Франции, Италии, Японии и Америки на готовность начать мирные переговоры, причем советское правительство идет на уступки по вопросам о русских займах — на согласие платить проценты по ним и предоставить подданным держав Согласия концессии на горные, лесные и иные российские богатства. Оканчивается предложение сообщением, что совдепия взяла Шенкурск, Уфу, Стерлитамак, Белебей, Оренбург, Уральск, Поворино, Апексиково, Урюпино, Калаг, Харьков, Екатеринослав, Полтаву, Кременчуг, Чернигов и что к советским войскам Белоруссии, Литвы и Латвии перешли Минск, Вильно, Рига, Двинск, Виндава и др. города. И вот прошло, как выше сказано, четверть года, а на эту ноту ответа от держав Согласия никакого не последовало.

Воспаление в легких прошло, но в разгар его, как сказали доктора, «на почве истощения», у меня на ягодице появились карбункулы, которые сделали мое положение ужасным. Больше месяца я был без сна и ничего не мог делать без посторонней помощи. Много мучительного перенес от взрезов карбункула, от промывания и перевязок образовавшихся глубоких ран (профессор-хирург Мартынов называл мою болезнь «глубоким парапроктитом»), в разгар повышенной температуры я греховно малодушествовал: желал смерти, и даже думал, прости меня Господи! — как бы лишить себя жизни. Меня угнетало все время то обстоятельство, что я мучил своих домашних непрестанными требованиями ухода за мной. Бедная жена моя, она мучилась не менее моего! А еще ужас в том, что у меня не было своих средств ни на лечение, ни на «усиленное питание», и мне пришлось тратить на все это остатки жениных сбережений и брать от брата помощь тысячами рублей. Были дни, требовавшие расходов до 500 р., одним словом, болезнь моя разорила нас, и дело дошло до того, что пришлось мало-помалу распродаваться на Сухаревке. Пока продавали ненужное или лишнее, а потом стали продавать и то, «без чего все-таки можно обойтись». Болезнь еще не прошла совсем, дороговизна жизни все увеличивается, — значит, скоро придется продавать и то, «без чего трудно обойтись».

Не дай Бог никому хворать в такое ужасное время!

Я пришел домой 6 февр. н/ст по глубокому снегу и затем долежался до весны, до вскрытия рек, до 20 градусов тепла (на солнце), и сам ничего не видел, зато переживал весь ужас запоздалой зимы, морозов в марте месяце до 20 градусов, и слышал, что от обилия снега, выпавшего в феврале, больше месяца не ходили трамваи, по улицам даже пешеходам ходить было затруднительно. Вся прелесть ухабов, зажор была представлена в Москве наглядно, как на глухих проселочных дорогах. Нехорошо было и то, что из-за моей болезни дочь не стала ходить в школу — ей столько было беготни по аптекам и продовольственным лавкам. Нехорошо и то, что и февраль, и март дом наш не отапливался совсем, у домового комитета не было дров, и нам оставалось подогреваться керосинками и кухонной плитой; нехорошо и то, что и своих дров не было, и дошло дело до того, что мои бедные супруга и дочь собственноручно на салазках возили по 10–15 пудов дров из-за Москвы-реки, и из Лефортовских стран, чем буквально истязали свои силы и здоровье. Помоги им Господи! Нехорошо и то, что от сына были известия из Славянска, что он в госпитале, что его обокрали. Одним словом, у меня не могло быть настроения, как у терпеливого больного. Роптал, нервничал, капризничал, скучал, тосковал и плакал.

Христос Воскресе! Мне особенно тяжело было, что я не мог говеть, не мог ходить в церковь на Страстной неделе и в Пасху (она была 7/20 апреля). Я припомнил, что в Светлое Христово Воскресенье все 50 лет моей жизни я был обязательно за заутреней. (В младенчестве меня носила тогда в церковь мать; она была так религиозна, что и грудных младенцев считала нужным носить на церковные службы.) Но к Пасхе в начале Страстной неожиданно приехал сын и, благодаря Бога, оказался на вид, несмотря на перенесенную болезнь (чуть ли не тиф и не дизентерия), поздоровевшим и бодрым. Пробыл он в Москве две недели и отбыл обратно в Фомино воскресенье. Он оставил такой адрес: «Южный фронт, 13-я армия, штаб первой отдельной советской Украинской бригады, тов. Текнецжалца». Служба его — «начальник связи». По его словам, дело это не строевое и в не непосредственной близости к боям. В последнее время их учреждение находилось в г. Бахмуте. Расставание было со слезами, с моей стороны, и с искренним пожеланием скорого возвращения в Москву к мирному труду и к жизни мирной, в христианском духе. Храни его, Господи, во всех его путях!