Дневник москвича. Том 1. 1917-1920

Работают в конторах, на пристанях, на вокзалах, в амбарах (по транчасти) лениво, небрежно и часто недобросовестно. Цены на подымаются, а нравы падают. Дисциплины никакой нет. Мало-мальски ответственное дело (как у меня, например), а дрожишь беспрестанно. Все идет не так, как нужно, нервирует тебя целый день всякое зрение всякий разговор, каждая бумажка, а в особенности, заглядывания в неясности любого завтрашнего дня. И погода тоже под стать делам жизненному укладу: целый месяц то и дело дождь. В церквях унылая малолюдность, и вообще все Божье как будто тоже уже устранено. Об Нем что-то ни проповедей, ни разговоров. В последнее время утешаемся тем, что по историческим воспоминаниям такие же безобразия жизни были и во Франции в 1847–1849 гг.

К вечеру вычитал, что Керенский опять слетал на фронт и, между прочим, заехал в Ставку, где состоялось опять совещание с участием Брусилова, Деникина, Клембовского (главнок. Сев. фронтом), Рузского, Алексеева, Величко, Савинкова и др. высших чинов военного дела. Сколько в этой пресловутой «ставке» было уж разных сверхважных совещаний, и кажется, что ни одно из них не дало еще для изнемогающей России желаемого лекарства. Больна она сама, матушка, больны и знахари, лечащие ее. И теперь ничего не выйдет из нового совещания. Нужно перемирие, нужен конгресс. Будет уж, ведь целых три года воюем. Кто-кто не устал от войны, кто не пострадал от нее? Я не верю, чтобы во всем мире нашелся такой человек, который искрение, душою желал бы ее бесконечности. Пускай она для кого-то материально выгодна, но этот же материалист про себя хоть, но тоже вздохнет и скажет, махнув рукою: «Да ну ее к черту, эту самую войну!»

По дороге из конторы на квартиру завистливо заглядывал в окна гастрономических магазинов и читал ярлычки цен: балык — 6−8 р. ф., икра 8−10 р. ф., колбаса 3 р. 50 к.–4 р. 80 к. фунт, ягоды 80 к.-1 р. ф., шоколадная плитка 2 р. 50 к. и т. д. в этом же роде. Настроенный такими хозяйственными соображениями, придя домой и усевшись за обеденный стол, узнавал, что стоит то, другое. Фунт черного хлеба 12 к., булка из какой-то серой муки 17 к., курица 5 р. 50 к. (старая, жесткая и даже не курица, а петух), стакан молока (может быть, разбавленного водой) — 20 к., огурец 5 к. штука, и это все приобреталось не где-нибудь поблизости от квартиры, а в Охотном ряду, так сказать, из первых рук, то есть с соблюдением всевозможных выгод.

После обеда пошли с горя, что ли, в электрический театр. Конечно, он набит битком, и надо было заплатить за вход по 1 р. 50 к. с человека, бывало, за эту же цену сидели в Малом театре, смотрели Ермолову, Садовского, Лешковскую.

Вот какая жизнь в Москве среднего буржуа на рубеже четвертого года войны и сто сорок пятого дня революции!

После театра чай, и на сон грядущий грешная молитва о благах для себя, для детей, для близких и родных, об упокоении усопших и мире всего мира!

19 июля. И этот день, первый день четвертого года войны, начну с той же главной мольбы: подаждь Господи всему миру мира, прекрати брань, сохрани жизнь сына моего, всех воюющих, а усопших и погибших на поле брани упокой и сотвори им вечную память. Нас грешных, не воюющих, но междуусобствующих, вразуми, укроти, спаси и помилуй!

Уж не загадываю, не рассуждаю и не предсказываю, кончится ли война в начавшемся четвертом году. Знаю только, что чем дальше, тем для всех будет хуже. Закончится ли когда это описание? Быть может сам автор исчезнет с белого света ранее того времени, когда кончится война. На все воля Создателя, и да смилостивится Он над всеми нами!

Погода улучшается, с утра солнце и 27° тепла.

Ставка сообщает, что Гинденбург якобы обещал Вильгельму через 2 месяца вывести Россию из строя.

«Заем свободы» к 17 июля достиг суммы 3 млрд. и 13 млн.

Начальник милиции в Москве А. М. Никитин теперь товарищ министра труда и от должности нач. московск. милиции отказался.

Опять собралось человек 60 членов Государственной Думы и уже заговорили в открытую (М. Горький напишет в «Новой Жизни», что собрались, мол, «черносотенцы, контрреволюционеры справа»). Может быть, речи, произнесенные на этот раз Масленниковым, Пуришкевичем, Милюковым и др., отвечают думам многого множества русских граждан, боящихся вслух сказать то, что им думается. Так, например, А. И. Масленников сказал, что мы дошли до позорного унижения по вине фантазеров, сумасшедших людей, которые воображают себя творцами политики мира. К революции примазалась кучка сумасшедших, фанатиков, проходимцев и предателей, назвавших себя Исполнительным комитетом Совета Рабочих и крестьянских депутатов. Масленников и Пуришкевич как раз выразили в своих речах то, что я на днях сам изрек про себя, то есть, «революция, революция, а об России ни полслова», как у Дениса Давыдова: «Жомини да Жомини! А об водке — ни полслова!»