Дневник мотоциклиста: Заметки о путешествии по Латинской Америке

Что вызвало у меня приступ астмы, не знаю (впрочем, догадываюсь, что какой-нибудь набожной прихожанке это известно), ясно было только, что, когда мы приехали в Уанкараму, я едва держался на ногах. У меня не было ни одной ампулы адреналина, а удушье усиливалось. Закутавшись в одеяло дежурного офицера, я смотрел на дождь за окном и курил одну за другой сигареты из темного табака, несколько облегчавшие мои мучения; незадолго до рассвета мне удалось вздремнуть, прислонившись к колонне галереи. К утру я уже более или менее пришел в себя и, приняв адреналин, который достал Альберто, и несколько таблеток аспирина, почувствовал себя как новенький.

Мы явились к старшему лейтенанту, бывшего кем-то вроде интенданта поселка, чтобы попросить у него лошадей, — нам надо было добраться до лепрозория; он принял нас чрезвычайно любезно и пообещал, что через пять минут к комиссариату доставят пару лошадей. Дожидаясь обещанного, мы наблюдали за тем, как разношерстная группа здоровенных верзил выполняет строевые упражнения, подчиняясь громогласному голосу солдата, который накануне так любезно принимал нас. Увидев нас, он также почтительно отсалютовал нам, не переставая тем же тоном отдавать команды «увальням», которые ему достались. В Перу военную службу проходит только один из пяти молодых людей, достигших соответствующего возраста, но остальные каждое воскресенье обязаны заниматься строевой подготовкой — это-то и были жертвы нашего вояки. На самом деле жертвами были все: призывники — жертвами гневливого нрава своего инструктора, а он — медлительности своих учеников, большинство которых не понимало испанского и, не видя необходимости делать повороты направо и налево, маршировать и замирать по стойке «смирно» просто потому, что так хочется их начальнику, делали все шаляй-валяй и могли вывести из себя кого угодно. Привели лошадей, и солдат дал нам проводника, говорившего только на кечуа. Итак, мы пустились в путь по горной дороге, предводительствуемые проводником, который на трудных участках вел наших лошадей под уздцы, — иначе там было не проехать. Таким образом мы осилили уже две трети пути, как вдруг перед нами возникли старуха и паренек, которые ухватились за поводья и затянули какую-то монотонную песню, в которой можно было разобрать только слово «лошадушки». Сначала мы подумали, что это торговцы плетеными корзинами, потому что старуха несла их в большом количестве. «Я не хотеть купить, не хотеть», — отвечал я и далее в том же духе, пока Альберто не напомнил мне, что наши собеседники — кечуа, а не родственники Тарзана. Наконец нам повстречался идущий навстречу человек, который говорил по-испански и объяснил нам, что индейцы были хозяевами лошадей и, когда они проезжали мимо дома лейтенанта, тот велел отобрать их и передать нам. Один из призывников, хозяин лошади, на которой ехал я, пришел за семь лиг^[12], чтобы исполнить свой воинский долг, а бедная старуха жила совсем в другой стороне, так что, повинуясь соображениям гуманности, мы слезли с лошадей и продолжали путь пешком, по-прежнему предводительствуемые проводником, несшим на спине наши портфели, с которыми мы не расставались. Так мы прошли последнюю лигу и добрались до лепрозория, где дали проводнику в виде вознаграждения один соль, за что юноша не знал, как благодарить нас, не сознавая, сколь мизерна эта плата.

Нас принял начальник санитарной службы сеньор Монтехо, который сказал, что не может предоставить нам места, но отправит нас к живущему по соседству помещику. Владелец имения предоставил нам комнату с постелями и еду — именно то, в чем мы нуждались. На следующее утро мы отправились посетить больных крохотной больницы. Служащие здесь люди занимаются молчаливым благотворительным трудом; общее состояние — плачевное: две трети и без того небольшой площади отведено непосредственно больным, где и протекает жизнь этих обреченных, числом 31, которые смотрят на то, как проходят их дни, и на близящуюся смерть (по крайней мере, я так думаю) совершенно равнодушно. Санитарные условия ужасающи, и то, что на горных индейцев не производит никакого впечатления, повергает в неимоверное уныние людей из другой среды, хотя бы мало-мальски образованных. При мысли о том, что эти несчастные проводят всю свою жизнь в четырех глинобитных стенах, окруженные людьми, говорящими на чужом языке, и четырьмя санитарами, с которыми они неподолгу видятся каждый день, можно впасть в кому.