Дневник налетчика

Я выключил магнитофон, отсоединил микрофончик и предался сладостным размышлениям о том, как же туго до людей порой доходит, в чем, собственно, дело.

* * *

Уинстон Черчилль, как правило, выдавал по афоризму в день, и один из моих любимых как нельзя лучше подходил к моей ситуации. Когда его в 1941 году спросили, как он решился на союз с Россией (люди порой забывают, что Россия начала войну на стороне Германии, прежде чем перешла на сторону хороших парней), он ответил: «Сэр! Если бы Гитлер объявил войду аду, я бы и дьяволу дал хорошую характеристику». Остроумный был мужик, верно?

Я невольно вспомнил об этом, сидя на следующий день в пустой квартире Сида и набирая номер сержанта Иванса.

— Где ты? — был первый бессмысленный вопрос, который он мне задал.

— На экранах телевизоров и в газетах, вот где! Я стал знаменитостью.

— Тебе не на что надеяться, понимаешь? Даже молиться, и то бесполезно. Я могу почти гарантировать, что поймаю тебя до исхода дня.

— Хочешь поспорить? Ставлю двадцать фунтов, только мне почему-то кажется, что тебе слабо!

— Я к твоим деньгам даже через миллион лет не притронусь, — ответил он с отвращением.

— Хочешь сказать, что не сможешь их заработать? — парировал я.

— Сдавайся, Бенсон! Так будет лучше для тебя самого.

— Не могу, сержант. Но я не поэтому звоню. Я послал тебе пакет, ты уже должен был его получить.

Я услышал, как Иванс громко спрашивает у коллег, поступала ли на его имя посылка. Кто-то сказал, что пакет у него на столе, под подносом от завтрака из «Макдоналдса», кто-то другой рассмеялся.

— Я его получил, — сказал он и вновь умолк, разрывая упаковку. — Тут кассета.

— Знаю, черт возьми! Это же я ее тебе послал! Есть у тебя кассетный магнитофон?

— Сейчас найду. А что там записано?

— Меня подставили. Во время вчерашней заварушки я был мишенью. А пленка это подтверждает.

— Кто тебя заказал? — поинтересовался Иванс.

— Моя жена вместе с толстяком-соседом. У них были шуры-муры. Да что ты ржешь?! Прекрати! Я даю тебе прекрасное доказательство на тарелочке с голубой каемочкой! Тебе остается только взять их — и будешь ходить в героях!

— Извини, Бенсон. Продолжай.

— Сосед, голос которого ты услышишь на пленке, — Алан Робинсон. А второй голос — мой, я изображаю киллера. Можешь назвать это ловушкой, но для ареста хватит. Надеюсь, ты сумеешь выбить из него признание.

— Зачем ты прислал мне пленку, Крис? Почему ты сам с ними не разобрался?

— Брось! Это не в моем духе, сам знаешь. Я все-таки не убийца, — сказал я, хотя, если полицейские докопаются до всех моих делишек, они, пожалуй, скажут, что для такого заявления я убил слишком много народа.

— Я тебя умоляю! — сказал Иванс. — Ты здорово справился с Санни Джимом.

— Это была самооборона. Он не оставил мне выбора. Даже если бы дело дошло до суда, меня бы оправдали.

Черта с два! Я пристрелил беспомощно лежавшего передо мной человека в упор, а заодно насмерть ранил двух прохожих из своего нелегально приобретенного пистолета. Не говоря уже о прочем дерьме, которое всплывет, если меня посадят за решетку. Хотел бы я встретить адвоката, который выторгует мне условный срок за столь мелкие прегрешения!

— А кроме того, — сказал я Ивансу, — смерть — слишком легкое наказание для них. Я хочу, чтобы они просыпались каждое утро и рыдали при мысли о том, что сотворили, в течение десяти лет. Пускай помнят меня до самой смерти. А я каждый день буду чувствовать себя отомщенным.

Я говорил чистую правду. Тюрьма изувечит Дебби и Алана похуже смерти. Она отнимет у них все, что они ценили, однако оставит в живых, чтобы они смогли это осознать. Для них такая жизнь будет подобна смерти, причем самой что ни на есть мучительной. Особенно для Дебби, поскольку заключение отнимет у нее остатки молодости и красоты вкупе с теми радостями, которые они ей дарили. Для нее это будет невыносимо, особенно при длительном сроке (а она его получит, поскольку при попытке прикончить меня было убито несколько невинных людей). Что касается Алана, он тоже многое потеряет. Жена и дети сразу поймут, что он их обманывал. Вместе со свободой он лишится также дома, работы и положения в обществе. А главное, стоит ему подставить в душевой свою толстую попку одному из любителей свежатинки, как он тут же растеряет всю свою напыщенную уверенность в собственной непогрешимости.

Правду говорят: нет худа без добра!

— Я представил тебе доказательства и умываю руки. Тебе остается только взять их! — сказал я Ивансу.

— Не беспокойся, мы этим займемся. А теперь скажи: что нам делать с тобой?

— О чем ты?

— Сдайся властям, Крис. Каждый вооруженный полицейский в этой стране готов тебя арестовать. Не строй из себя героя, не то как бы тебе жизни не лишиться!

— Жизни? — переспросил я. — Ее важность часто переоценивают.

21. Я — против всего мира

Бывали у вас такие дни, когда вам казалось, что против вас ополчился весь мир? Извините, но мне кажется, вы просто не знаете, о чем говорите. А я знаю, поскольку ощутил это на собственной шкуре.