Дневник наркомана

     Нам не было  надобности избавляться от уныния, ровно как и  увеличивать наше и  без  того  уже бесконечное опьянение;  мы,  наша любовь и  безмерная красота  постоянно  меняющегося ландшафта, путешествие в идеальных условиях, совершаемое ради удовольствия  и безграничных возможностей,  предоставляемых им!

     И все-таки, почти тотчас после всех сказанных нами слов, лукавая улыбка появилась на личике  Лу и воспламенила сходный тайный и утонченный восторг и в моем сердце.

     Она угостила меня щепоткой героина с таким видом, будто раздавала некое изысканно-эзотерическое причастие. Приняв его, я отсыпал ей такую же дозу на свою  ладонь, как будто некое смутное исступленное желание пожирало  нас. Мы приняли  наркотик, не потому что испытывали в нем потребность; но потому что сам акт употребления был, в некотором смысле, религиозным.

     Именно то обстоятельство, что в приеме не было никакой необходимости, и придавала этому действию оттенок ритуальности.

     При  всем этом,  я бы не сказал, что доза эта как-то особенно  улучшила наше самочувствие.  Это была одновременно  рутина  и ритуал. Причащение  это было  одновременно и воспоминанием, как  у протестантов, и  таинством, как у католиков. Оно напомнило нам, что мы были наследниками царского наслаждения, в котором мы постоянно пребывали. Но  оно  также и придало этому наслаждению новую силу.

     Мы отметили,  что несмотря на альпийский воздух нам не так уж и хочется завтракать, и  мы, ощущая внезапно связавшее нас родство  страстей, пришли к выводу, что пища смертных слишком вульгарна для богов.

     Это родство страстей было так сильно и так утонченно, и проникло в наши сердца так глубоко,  что  мы почти  не  осознавали тот  грубый и беспощадный факт, что  когда-то мы  существовали порознь. Прошлое оказалось вымарано  из нашей  памяти  спокойным  созерцанием нашего  блаженства. Нам  стала понятна неизменная экстатичность, исходящая от  истуканов Будды; таинственный  успех улыбки Моны Лизы, а также и  неземное, невыразимое ликование во всей  фигуре Аидэ Лямурье.

     Мы  курили  в сиящем  молчании,  пока  экспресс  скользил  по  равнинам Ломбардии.  Случайные   фрагменты  строчек  Шелли   об   Эвганейских  холмах проплывали в моей памяти словно лазурные или лиловые фантомы.

     "The vaporous plain of Lombardy
     Islanded with cities fair."

     Торгашеский дух столетия превратил эти  города  большею  частью  либо в курятники,  либо  в  выгребные  ямы,   однако  Шелли,  точно   само  солнце, по-прежнему сияет безмятежно.

     "Many a green isle needs must be
     In this wide sea of misery."

     Все,  чего коснулось его перо, расцвело до бессмертия. И вот я и моя Лу живем в стране, которую увидели его пророческие глаза.

     Я  подумал о той несравненной идиллии,  и я  бы не назвал  ее островом, куда он приглашает Эмилию в своем "Эпипсихидионе".

     Лу  и я, моя любовь и я, моя жена и я, мы не  просто направлялись туда; мы были там всегда и будем там всегда. Ибо название острова,  название дома, имя Шелли, мое и моей Лу, все они сливались в одном имени - Любовь.

     "The winged words with which my song would pierce
     Into the heights of love`s rare universe
     Are chains of lead about it`s flight of fire,
     I pant, I sink, I tremble, I expire."

     Я  отметил, что наши физические  сущности и в  самом деле не более, чем проекции  наших  мыслей.  Мы   оба   дышали  глубоко  и  быстро.  Наши  лица раскраснелись  от  насыщенной  солнечным светом крови  в  наших  членах;  от вальса, в котором кружилась наша любовь.

     Вальс?  Нет,  это  был какой-то  более  неистовый  танец.  Быть  может, мазурка. Нет, что-то еще более дикарское...

     Я  подумал  о   яростном фанданго цыган Гранады, об  умопомрачении религиозных  фанатиков-мавров,   что  наносят  сами  себе  удары  священными топориками до  тех  пор,  пока кровь не начинает  струиться по  их  телам  - безумный багрянец под кинжальными ударами солнечных лучей, образующий лужицы алой жижи во взвихренном, истоптанном песке.

     Я  думал  о  менадах  и  Вакхе;  я глядел  на них внимательными глазами Эврипида  и  Суинберна. И оставаясь неудовлетворенным, я  алкал все более  и более чуждых символов. Я сделался Колдуном-шаманом, я председательствовал на пиру  людоедов,  распаляя  банду желторожих  убийц  на  все  более  яростное бесчинство, в то время как  лишающий рассудка бой  тамтамов  и зловещий визг трещоток уничтожал все человеческое в  моей пастве, высвобождая их стихийные энергии, и Валькирии-вампиры с воплем врывались в самое средоточие бури.