Дневник немецкого солдата. Военные будни на Восточном фронте. 1941-1943

Затем напряженность на мгновение спала с его лица, глаза оживились, и он перегнулся через плечи офицеров, чтобы взять огоньку у командира батареи. Он отступил назад и затянулся сигаретой, как человек, умирающий от жажды. Затем начал говорить. Его ответы следовали быстро, и на вопросы личного характера, которые мы задавали, он отвечал откровенно.

Затем он сказал: «Ну!» – и дотронулся до своего картуза, полный достоинства от доверительного разговора как мужчина с мужчиной, и вышел из комнаты, чтобы занять предназначенное для него помещение. Выглядело забавно и по-мальчишески выражение, которое приобрело его лицо. Но Григорий, как мужчина, уже отправил женщин вперед. Вспомнив о своих обязанностях, он вернулся: не найдется ли у нас немного картошки для них? Да, он может взять немного. Как насчет хлеба? С этим не так просто, сказали ему.

Он не выражал недовольства, как иногда делают в этой стране; не рассказывал нам длинной истории об их страданиях. Он просто посмотрел на нас и сказал: «Двести граммов!»

Двести граммов; это означало: хозяин, вы ведь знаете, что нам нечего есть, не так ли? Я знаю, идет война, но не прошу много для пяти человек. Мы привыкли к трудной жизни. Не наша вина, что нам нечего есть.

Стоит ли говорить, что он получил свой хлеб – и что командир батареи отрезал его, взяв из своего пайка?

Не могу не вспомнить, как часто в первое лето войны мы встречали чистосердечное гостеприимство у русских крестьян, как даже без просьб они выставляли перед нами свое скромное угощение, потому что мы пришли к ним уставшими и изнемогающими от жажды и жгучего солнца. Вспоминаю многочисленные случаи, когда на скромное дружелюбие отвечали молчаливой преданностью. Я вновь увидел на изможденном лице женщины слезы, выражавшие всю тяжесть ее страдания, когда дал ее ребенку конфету. Я чувствовал на своих волосах старческую руку бабушки, когда она принимала меня, первого ужасного солдата, с многочисленными поклонами и старомодным целованием руки.

Как же переполнялось радостью ее сердце оттого, что мне нравилась ее еда, и я сказал ей, что было очень вкусно. И опять же я вспоминаю человека, который так гордился, что принимает нас в тот день, когда мы сильно отстали от своей батареи с нашими изможденными лошадьми и укрылись от грозы в деревне в стороне от главной дороги. Он присмотрел за лошадьми и распределил нас на обед в лучшие семьи деревни – все потому, что однажды ему довелось провести четыре года в качестве военнопленного в Германии. Он рассказывал нам о своей молодости. «В Сибири, – говорил он, – крестьяне оставляют свои дома незапертыми, даже если они работают в поле, а на столе всегда есть хлеб и соль для любого, кто следует мимо. Вечером на подоконнике всегда лежит еда для беглых каторжников, возвращающихся домой». Он пил и пел заунывные песни; все эти люди тоскуют по дому.

Нужно наблюдать за ними таким образом в течение часа, чтобы узнать, на какое уважение и на какую преданность они способны, и почувствовать ту душевную простоту, от которой исходят все их действия.

Они помогают так естественно и преданно, что не прекращаешь удивляться. Пожилая женщина сама добровольно берется помыть котелки. Старику с курчавыми волосами и всклокоченной бородой достаточно лишь слова, чтобы он сходил за водой; он приносит ее в невероятно большом количестве. Он делает все, что нам нужно, и с извиняющейся улыбкой останавливается, чтобы согреть озябшие руки, смахивая в печку крупные сосульки со своей бороды. «Извините меня, господин, я стар». – Он печально улыбается. Они убирают снег, рубят дрова, чистят картошку, втыкают ветки по обеим сторонам тропинок. Все идет гладко и само собой.

На батарее у нас несколько пленных, которые присматривают за лошадьми и помогают при полевой кухне. Они носят белые нарукавные повязки и имеют удостоверения личности. Кажется, им и в голову не приходит, что может быть по-иному. Старик сидит позади меня в углу и с чувством благодарности курит самокрутку из газеты и табака от наших окурков. Они сидят позади нас и едят ложками свой суп, которым мы, по их понятиям, пренебрегаем. И они не видят в этом ничего предосудительного. Никаких угрюмых взглядов, ни малейшего антагонизма. «Спасибо, пан». Они говорят это за любую сделанную для них мелочь. Счастливые глаза детей и низкий поклон за малейший подарок: германский солдат – хорошо.

Мы сжигаем их дома, мы уводим у них последнюю корову из сарая и забираем последнюю картошку из погребов. Мы снимаем с них валенки, нередко на них кричат и с ними грубо обращаются. Однако они всегда собирают свои узлы и уходят с нами, из Калинина и из всех деревень вдоль дороги. Мы выделяем особую команду, чтобы увести их в тыл. Все, что угодно, только бы не быть на другой стороне! Что за раскольничество, что за контраст! Что должны были пережить эти люди! Какой же должна быть миссия по возвращению им порядка и мира, обеспечению их работой и хлебом!