Дневник немецкого солдата

Безразличным, почти равнодушным тоном она спросила:

— Чем вы занимались до войны?

— Продавал книги.

— О, торговали книгами! — воскликнула Маня (она довольно прилично говорила по-немецки). — А военным вы не были?

— Нет. Военная служба мне не по душе.

— Разве вы не последователь своего фюрера? Я сделал неопределенный жест рукой.

— Слышали, — продолжала девушка, — польскую поговорку: «Мир — сладкий пирог, война — горький хлеб»?

— Нет, впервые слышу.

— А что вам больше по вкусу — сладкий пирог или горький хлеб? — с наивной хитростью продолжала Маня.

Очевидно, она хотела прощупать меня. И начала с «пирогов» и «хлеба».

На всякий случай она добавила:

— Пироги — это праздник. Все веселы, поют, смеются.

Я потер себе живот, поморщился, словно он у меня сильно болел, и воскликнул:

— Кому же нравится горький хлеб?!

Из рентгеновского кабинета и лабораторий пришли сестры. Впервые местные жители разговаривали со мной не по долгу, а охотно, хотя и осторожно. Маня переводила. Это были образованные, интеллигентные девушки. Они надеялись услышать от немецкого ефрейтора, когда и чем кончится война.

— Гитлер не ограничится Польшей, Францией, Голландией и Бельгией. Так что война не скоро кончится, — ответил я сестрам.

Я мог бы рассказать девушкам и такое, о чем они и не догадываются: то, что можно услышать по радио из Москвы, правда ночью, урывками.

От сестер я услышал о страшных делах, творимых нашими войсками в окрестностях.

* * *

Вдали за госпитальным парком уступами поднимаются к западу нескончаемые леса.

Первый уступ кажется совсем рядом. Солнечные лучи зажигают на сочной листве и хвое тысячи огоньков. В голубовато-зеленой дали темнеют макушки деревьев следующего уступа. В серо-голубом мареве над уступами тянется горная цепь. А за горизонтом — родина. За ней, далеко, очень далеко отсюда, — Франция. Там бушует война.

А здесь как будто тихо. На первом уступе над деревьями вьются дымки. Это мирные деревушки.

Каждое утро оттуда в город, в госпиталь, приходят люди за медицинской помощью. Лечить разрешается только «фольксдойче»[6].

Но как установишь — кто поляк, а кто немец?

Мне вменили в обязанность регистрировать пациентов, взыскивать с них плату и выписывать направления на рентген.

У многих из этих людей немецкие фамилии, но говорят они только по-польски. Такие приходят в госпиталь с переводчиком. У других, владеющих немецким языком, как родным, типично польские фамилии. Поди, разберись тут.

Кто-то пустил слух, что в госпитале при исследовании желудочного сока дают стакан чаю и сухарь. Число больных из деревень сразу возросло. Люди наивно полагали, что мы возродили добрый обычай — угощать посетителей. Ради стакана чаю с сухарем к нам приходили крестьяне и из отдаленных деревень. Многие жаловались на бесчинства так называемой самообороны — боевой организации молодцов из «фольксдойче». Это местные штурмовики. Они бесчинствовали в деревнях и причиняли крестьянам много зла.

Из деревни Камин, где все население сплошь состоит из «фольксдойче», в госпиталь пришла старая женщина. На руках у нее трехлетняя внучка. Тело девочки сплошь покрыто ожогами. Бабушка несла ее шесть километров.

Девочка была без сознания. Когда сестры унесли ее на перевязку, женщина подошла ко мне и сказала:

— У вас седая голова. Иисус Христос воздаст вам, если вы меня выслушаете. Разве это по-христиански творить такое?

Вот что я услышал:

— По происхождению — мы немцы. Фамилия наша Ханке. Но дочь моя вышла замуж за Игнаца, поляка. Хороший был человек, упокой, господи, душу его. Пришли парни из самообороны и убили Игнаца. Труп бросили в колодец. Там он и сейчас лежит. Почему бог допустил такое? Не понимаю, не ведаю…

Лицо старой польки выражало страдание, ее трясло, она говорила словно в забытьи. Наверное, женщина не думала тогда, что ее слушает ефрейтор немецкой армии.

— Двор и все хозяйство отдали какому-то пришлому человеку, — продолжала старуха. — Дочь с внучатами переселилась ко мне. А позавчера эти из самообороны выгнали из хаты и меня. Разве так богу угодно? Они говорят, что я слишком хорошо отношусь к полякам. Меня приютил зять, муж моей сестры. А дочь с четырьмя детьми спряталась в овчарне у крестьянина Лацнера. Рядом с овцами нашлось место и для них. Ничего, что в хлеве! Наш Иисус родился в хлеве, а потом всех просветил и спас. Вчера вечером дочь зашла ко мне за парой мешков. Надо же детям что-нибудь под голову положить. И вдруг явились те, с винтовками. Хотели забрать у Лацнера овец. Лацнер клялся, что он немец. Но парни с винтовками заявили: «Раз ты спрятал у себя детей поляка, то и овец ты приберег для поляков».