Дневник неудачника, или Секретная тетрадь

Посещение этого сумасшедшего стоило мне крови. Он оказался толстым — с животом и ляжками. Полупарализованный, ездил по светлой студии в кресле.

Характерный чертой его безумия была измельченность сознания. Он заставлял меня поднимать и опускать слои писем и рисунков на его столе (желтых и покрытых пылью), по-полицейски следя за тем, чтобы порядок (хаос) их положения не был нарушен. Один раз мне пришлось дотронуться по его требованию до двадцати шести бумажек, прежде чем он удовлетворился и получил нужный розовый клочок. Впрочем, он тотчас приказал мне положить его обратно. Из других подвигов сумасшедшего — он надевал мои очки и пытался подарить мне свою телефонную книжку.

Сумасшедший был очень сентиментален — он постоянно вспоминал своих многочисленных жен — выходило, что все упоминаемые мной или им женщины были его жены.

Многие рисунки сумасшедшего (он рисовал) были мазней и хаосом, но некоторые — особенно желто-зеленый портрет с двоящимся лицом и рождение Венеры из морской пены — поражали своей нервной силой.

Я едва выдержал два часа с этим сумасшедшим. Именно с этим. Мне показалось, что он чем-то похож на меня. Других я переносил спокойно. Цель моего визита: я приносил ему щи — сумасшедший был сыном русских родителей.

За тоску отельную, за одиночество полное, за собачье дерьмо под дверью, за одинокий телевизор всю ночь, за недоступных благоухающих красавиц, встреченных на улице у дорогих магазинов, за жизнь без улыбок, за все другие прелести с миром рассчитаться хочется сполна.

И не так, что взял ружье, на крыше засел и прохожих стреляешь. Они не виноваты — сами жертвы. А вот систему эту с грохотом обрушить, камня на камне не оставить — все учреждения раздавить до боли в желудке хочется. Как по свежей весенней травке босиком походить.

И чтоб никто перед другим преимуществ материальных не имел. И чтоб ни актеры, ни певцы, ни президенты больше других людей не имели. И деньги эти отвратные уничтожить все. И банки сжечь дотла. И уйти из Вавилона этого, пусть травой порастет, обвалится, разрушится, и океан его пусть слижет.

Когда видишь утварь умершего человека, то понимаешь, как глупо все это заводить. Штуки и штучки, вещи и вещички, журналы и журнальчики — все осталось, и многое вышвырнуто на улицу — пошло в мусор.

Самое ценное взяли наследники — а вот эти письма не взяли. Письма с расплывшимися словами. От любимой женщины. И только любопытный грустный парень вроде меня станет у открытого мешка с мусором и эту чужую золу перебирает.

А то еще брюки и пиджаки мне с одного аукциона, от мертвых оставшиеся, приносят задаром. И долго я над ними размышляю. Потом перешиваю, конечно.

Из всех моих собираний цветов ярко помню одно — в коктебельских горах.

Ранним утром ушел сразу после дождя собирать дикие тюльпаны. Добрался до нужного места в облаках и только в просветах облаков умудрялся выуживать из густой, темной, мокрой травы цветы. Не успокоился, пока в руках не был тугой свежий сноп. Был счастлив. Во всех Fopax никого. И едва видишь тропинку в пяти шагах. Чертов Палец — скала, тоже в тумане, как ее и не было.

Когда вернулся — любимая еще спала. Поставил тюльпаны в воду — во многие вазы и улегся к любимой. Опять пошел дождь… И все это, увы, уже было…

Счастье — это то состояние, когда ты можешь любить настоящее. Не прошлое, не будущее — но настоящее.

Есть вещи, которые не припомнишь и не опишешь так, чтоб другие поняли. Например, голод, то невероятное озарение голода, до которого доходишь, если месяцами в нужде и недоедаешь.

Пылающая миска куриного супа превращается в солнечный круг, годами ее после помнишь.

Какие чудесные и кровавые ужасы являются в голоде. Какие казни и пытки придумываешь богатым и сытым, сталкиваясь с ними на улицах, когда в шубах и клочьях пара выходят они из ярко освещенных дверей ресторанов. И какое удовольствие, неописуемое для человека с улицы, для человека с голодными глазами, если удается выебать богатую девушку. Где-то познакомиться случайно и выебать. «Я — плебей, — думаешь, — люмпен, а вот ебу тебя! Вот ебу и ебу!»

Это высший секс, если имеешь женщину выше себя, чистую, сытую, другому принадлежащую. Сейчас, когда вошел я уже в возраст, хочется мне частенько выебать ухоженную, начинающую полнеть даму из высшего света, почтенную мать и супругу какого-нибудь седовласого идиота.

Выебать ее грубо, не считаясь с ней, по-простонародному, без лишних прелюдий и ласк. Фройд,

Фрейд, Старый Зигмунд — когда появляется этот тяжелый зад из ее благоухающих тряпок, я забываю все, чему вы меня учили, и только месть, месть и месть: «Я ебу не по праву их женщину, их женщину!»

Говорят, черные мужчины испытывают это, когда обладают белой женщиной. Я не черный, но испытываю.

Ученье