Милая моя Лизон,
Перечитал про эту перепалку с твоим братом, и мне стало стыдно. Это претендующее на остроумие «Нет, а что?» только углубило ров, что пролег между нами. И я не только не попытался его хоть чуточку присыпать, но, кажется, даже испытал определенное удовольствие от того, что он стал глубже. Настолько глубже, что вскоре стал могилой наших отношений. Брюно раздражал меня. Я считал, что дело в несовместимости. Характеры разные, говорил я, вот и все. И на том стоял. Подобное родительское возмущение составляет материальную основу психоанализа. Я должен был найти время (и силы), чтобы ответить тогда Брюно. Тем более что, перечитывая этот дневник, я не нахожу в нем ни единого описания беременной Моны. А ведь эта писанина посвящена именно телу! И все же нет – ни намека. Как будто вы с Брюно явились на свет в результате партеногенеза. А до этого – ничего не было. Хуже того, я обнаружил, что даже размышления на эту тему не вызывают во мне ни малейшего воспоминания о двух беременностях Моны. Вот что мне следовало сказать тогда Брюно. Ничего не помню о беременности твоей матери, мой мальчик, прости, я сам поражен, но факт остается фактом. И поразмышлять немного об этом вместе с ним. Думаю, такое не редкость среди мужчин моего поколения. (Еще одна область, где я ничем не выделился.) Женщина в ту пору вынашивала ребенка в окружении других женщин. Мужчины же словно застряли где-то в начале неолита, едва осознавая свою активную роль в размножении. Рассказывали про одну женщину, которая ждала ребенка как творение Святого Духа. Впрочем, женщина не «ждала», она трудилась на ниве продолжения рода, ждал мужчина и, чтобы скоротать это ожидание, изменял жене, пока та снова не становилась пригодной к употреблению. И потом, вот уже пятьсот лет как над образом беременной женщины нависла тень Тридентского собора
[27] , запретившего художникам изображать Мадонну беременной и даже кормящей Младенца грудью! Нельзя такое изображать ни в живописи, ни в скульптуре, на такое нельзя смотреть, об этом не упоминают, не вспоминают, такое надо вычеркнуть из памяти, это – святое! Позор любому проявлению животного начала! Уберите этот живот, чтоб я его не видел! Дева Мария – это вам не млекопитающее! Все это прочно засело в католическом подсознании моего поколения, да и в моем тоже, несмотря на декларируемый мною атеизм. Ведь моя голова была создана по образу и подобию всех остальных. С другой стороны, Мона говорит, что, когда вы с Брюно были уже в пути, мы с ней еще очень долго занимались любовью. Целомудрие никогда не было нашей сильной стороной, и если я сегодня не помню Мону беременной, то это во искупление тех любовных игр, о которых у нее остались как раз очень даже приятные воспоминания! В определенный момент беременности, когда наступило время «окончательной отделки изделия» (sic), она сама положила конец нашим кувырканиям.
Видишь ли, Лизон, в ту пору, когда вы родились, эра беременного мужчины еще не начиналась (это – открытие вашего поколения): впечатляющая смена ролей, когда «матричный отец» полностью копирует «материнский персонаж», до такой степени, что (помнишь?) твой приятель Ф.Д., пока его жена рожала, корчился от боли, а Брюно заявил, что может кормить Грегуара из рожка гораздо лучше Сильви.
И наконец, главное, что я сказал бы Брюно, если бы наш разговор и правда состоялся, это что в ту самую секунду, когда я взял вас на руки – и Брюно, и тебя, – мне показалось, что вы были всегда! Это-то и поразительно: наши дети существовали извечно! Стоит им родиться, как мы уже не можем помыслить себя без них. Конечно, мы помним время, когда их еще не было, когда мы жили без них, но их физическое присутствие укореняется в нас так внезапно и так глубоко, что нам кажется, что они существовали всегда. Это чувство относится только к нашим детям. Что касается всех остальных существ, какими бы близкими и любимыми они ни были, мы все же можем представить себе их отсутствие, а вот отсутствие детей, даже самых что ни на есть новорожденных, нам не представить. Да, мне очень хотелось бы иметь возможность поговорить об этом с Брюно.
