Дневник полковника Макогонова

— Спирина жалко. Гриня, ты провентилируй там в главных комендатурах Москвы, — гудел Паша Аликбаров, — может, выручишь Спирина.

Я загрустил и подумал о письме матери ленинских саперов Кольки и Витька.

Капуста, крепчайший казачина, подливал всем, следил за столом. Он взял икону, поставил ее к окну, так, чтобы свет падал. И все вдруг замолчали. И тут я вспомнил — как током меня прошибло.

— Это же тетки Натальи икона!

О судьбе Сашки я не рассказывал никому из своих товарищей военных. Мне было стыдно, мне было больно. Но теперь пришло время. Я долго говорил о Сашкиной судьбе.

Дослушав до конца, Паша Аликбаров прогудел:

— Ничего, Гриня, ничего, каждому зачтется, — вздохнул, — и нам, наверное, не забудется.

От окна смотрела на нас русская Богоматерь.

И еще один эпизод в этой истории. Из этого эпизода родился мой третий — крайний и последний репортаж о славной Ленинской комендатуре.

Дом Капусты был в нескольких шагах от блокпоста на выезде из Моздока. Тимоха сказал, что должны подъехать из госпиталя ленинские саперы. Я знал одного из них, Сашку Бажина. Это был сапер из «старых». Еще в две тысячи первом познакомились мы, когда служил еще Буча и был жив саперный старшина Костя Романченко. Мы ждали саперов, я думал, что вот так придется нам увидеться, потом распрощаться и, может быть, навсегда. Всему когда-то приходит конец.

Встреча была неожиданной. Неожиданной в том смысле, что, войдя в дом, саперы с грустными лицами сообщили, что на том блокпосту их обобрали до нитки.

— Это беспредел реальный, — говорил Бажин. — Я менту объясняю, что мы из госпиталя. Рукав задираю, смотри, говорю, шрамы. А он смотрит, что у меня цепочка на шее. Покажи, говорит. Я показываю.

Сашка вынул иконку, что носил всегда на груди, показал всем.

— Капитан посмотрел и скривился: цепь простая, железная, иконка потертая. Потом, говорит, давайте деньги, а то мы вас закроем, пороемся, типа, в вещах и найдем пару патронов. Я слыхал, что закрывали пацанов. Мы ему отдали последние триста рублей. И кепку он у меня забрал. Хорошая была кепка — офицерская. Обидно.

Пробило меня, до самых кончиков ушей прострелило — контузило меня множественно.

Заорал я, как ненормальный:

— Пошли, Пашка!

И пошли мы на блокпост. Капуста сзади, он всегда сзади ходил, страховал. Тимоха, Паша Аликбаров, сержант Усков и саперы обобранные.

Менты на посту как увидели камеру, хоть и были с автоматами, разбежались.

— Который? — спрашиваю Бажина.

— Тот, — указывает Сашка на мента, что прятался за бетонным стаканом.

— Снимай, Паша, — кричу Корчагину.

Разведка страхует. Против разведки не попрешь.

Выловили мы этого. Осетином он оказался, и не капитаном вовсе, а прапорщиком.

Оправдывался.

Прижали мы его. Верни, говорим, что взял, сволочь! Вернул прапорщик деньги и кепку.

Потом ко мне Капуста подходит.

— Гриня, это мой знакомый. Он просил, чтобы как-то замять. Предлагает денег.

Я спросил Капусту, серьезно ли он. Но Капусту на «ура» не возьмешь.

— Гриня, я передаю, но не значит сопереживаю.

— Гаденыш он, твой знакомый. Так ему сажи. Поменьше таких друзей. А лучше за х… и в музей.

— Так и скажу, Гриня.

С Капустой мы не рассорились, у него в знакомых разные были люди в том числе и такие сволочи, как этот осетин прапорщик. И подумал я, что всякие люди живут на Кавказе. Но нельзя всех под одну гребенку. Сволота она и у русских есть, и среди чеченцев, ингушей, татар и евреев. И даже среди рыночных цыган попадаются приличные люди.

На следующий день мы расстались с разведчиками и саперами. Мы улетели в Москву. Пашка Корчагин молчал. Я молчал. Что мы могли еще сказать.

Репортажи были поставлены нашим главным редактором в первую четверть вечерних выпусков. Мне больше не звонили из Министерства обороны. Из МВД тоже не звонили. После я узнал, что разборки были нешуточные. Осетину прапорщику порвали зад на фашистскую свастику.

Все-таки мы были силой — наша Независимая компания.

Я забросил писать. «Буча» оставался недосягаемой вершиной: диалоги не строились, сюжет разваливался. Доставляло удовольствие выписывать пейзажи и портреты, но и это скоро мне надоело. Трепет души унялся. Груз невыполнимых обязательств, не решаемых проблем давил и давил. Осенью две тысячи четвертого мне, военному корреспонденту Григорию Вязенкину, пришло время задуматься о смене места работы.

Но думать мне об этом было мучительно. Страшно было думать. Не было мне так страшно на войне, как здесь — в длинных светлых коридорах нашей «Настоящей» независимой телекомпании.

Напоследок мне пришел на память случай, который я редко вспоминал и почти никому не рассказывал.

Когда мы гонялись с Капустой от Бамута до Ведено, добиваясь встречи с генералом Бахиным, в Ханкале у первого КП я встретил лесничего Салмана. Я помнил его по Датыху. Мы виделись пару раз, когда снимали жизнь и быт селян.

— Как живешь, Салман? — спросил я.

— Хорошо живу, но и плохо, — ответил Салман и сделался очень грустным.

— Что так?