Дневник посла

Снаружи, под мрачным, серым, свинцовым небом ледяной ветер яростными порывами сметал подхваченные вихрем снежные хлопья с берегов Невы. Холодное одиночество великой реки, скованное льдом между гранитными набережными на всём том пространстве, которое можно было охватить взором, еще никогда не казалось таким нелюдимым; весь этот вид представлялся зрительным воплощением трагедии, частью безжалостной и беспощадной судьбы в истории русской нации.

Суббота, 19 декабря

Сегодня день именин императора. В Казанском соборе совершают торжественный молебен. Все сановники двора, министры, высшие должностные лица, дипломатический корпус присутствуют там в парадных мундирах. Публика теснится в глубине храма, между двумя величественными рядами сдвоенных колонн.

В ослепительном блеске люстр и канделябров, в искрящейся массе икон из золота и драгоценных камней, национальный храм представляет собой сказочное великолепие. В течение всей службы церковные песнопения следовали одно за другим, поражая богатством мелодии и безупречностью исполнения, широта и торжественность которого достигали высочайшего уровня религиозного чувства.

В конце службы я вижу председателя Совета министров Горемыкина и, увлекая его за одну из колонн, говорю ему о недостаточности военной помощи, которую Россия вносит в наше общее дело. Бьюкенен и Сазонов, которые слышат меня, присоединяются к разговору. Своей медленной и скептической речью Горемыкин пытается защитить Сухомлинова:

– Но во Франции и в Англии запасы также приходят к концу. И однако же насколько ваша промышленность богаче нашей, настолько более усовершенствованы ваши машины. К тому же разве можно было предвидеть подобную трату снарядов?

Я возражаю.

Я не упрекаю генерала Сухомлинова в том, что он не предвидел перед войной, что каждое сражение будет оргией боевых запасов; я также мало упрекаю его в медленности, объясняемой состоянием вашей промышленности; я упрекаю его в том, что он в течение трех месяцев ничего не сделал с целью отвратить нынешний кризис, на который я указал ему по поручению генерала Жоффра.

Горемыкин протестует для вида, в уклончивых словах и с ленивыми движениями. Бьюкенен энергично меня поддерживает. Сазонов своим молчанием выражает согласие.

Как странен этот разговор между союзниками в церкви, куда фельдмаршал князь Кутузов приезжал молиться перед отъездом на войну 1812 года, в двух шагах от его могилы и перед трофеями, оставленными французами во время отступления из России!

Воскресенье, 20 декабря

До меня доходит с разных сторон, что в интеллигентской и либеральной среде высказываются по отношению к Франции с таким же недоброжелательством, как и несправедливостью.

Уже четыре или пять раз со времени конца царствования Екатерины Великой Россия проходила через приступы галлофобии. Периодически французские идеи, моды, обычаи не нравятся русским. Последний кризис, в связи с которым находятся нынешние симпатии, свирепствовал только среди интеллигенции, которая не прощает нам того, что мы оказали финансовую помощь царизму и таким образом укрепили самодержавный режим.

В 1906 году Максим Горький имел дерзость написать: «Так вот что ты натворила, ты, Франция, мать свободы! Твоя продажная рука перекрыла дорогу к независимости для целого народа. Но нет! День нашего освобождения не будет отложен, хотя оно будет стоить нам больше крови из-за твоего проступка. Так пусть же кровь запятнает твои дряблые, лживые щеки! Что же касается меня, то я плюю в твое лицо, моя бывшая любимая!»

Теперь к неудовольствиям по поводу финансовых займов присоединяют глупое обвинение: это Франция вовлекла Россию в войну, чтобы заставить вернуть себе Эльзас и Лотарингию ценою русской крови.

Я как могу противодействую этому, но моя деятельность по необходимости ограничена и секретна. Если я слишком обнаружу мои отношения с либеральной средой, то покажусь подозрительным правительственной партии и императору; к тому же я даю ужасное орудие в руки крайне правых реакционеров, приспешников императрицы, которые проповедуют, что союз с республиканской Францией представляет собою смертельную опасность для православного царизма и что спасение может прийти только от примирения с германским «кайзерством».

Понедельник, 21 декабря

Я делаю визит госпоже Горемыкиной, старой даме, приветливой и симпатичной, с короной седых волос. Ее муж приходит выпить с нами чаю. Я говорю ему тоном дружеского упрека:

– Третьего дня в Казанском соборе мне показалось, что вы смотрите со спокойной душой на трудности военного положения.

Он отвечает мне слабым и шутливым голосом: