Дневник русского солдата, бывшего десять месяцев в плену у чеченцев

Дорогой уже я узнал, что вышла разладица. Абазат говорил: «Сначала ты продан был за быка и двух коров с телятами, но после жена Аккирея, чтоб оставить племя от своей коровы, не согласилась отдать одного теленка из своего приданого. Ей стало жаль одного теленка: да разве ты не стоишь этого! Я уздень — не хотел переменять своего слова» — Напрасно! и это пригодилось бы тебе, говорил я. — «Ну! катта-бац!»

Обдумывая, что бы это значило, я винил себя за свою задумчивость: мне казалось, что Аккирей усомнился, буду ли я жить — и употребил такую хитрость, ссылаясь на жену.

Пришедши в Гильдаган, я слег в постель на три месяца. Пять дней как то я был здоров; тогда помогал Високаю вязать снопы; возвращаясь домой, я встретился с беглым, который, увидя меня босым, предлагал прийти к себе покосить хотя день, чтоб достать обувь. Но Абазат не отпустил меня, обещаясь добыть мне поршни. В самом деле, дней через пять мне дана была на выделку кожа; но я мял ее два месяца; выпал уже снег, а я все был бос. Бывало, на скорую руку нарублю беремя и тороплюсь с ним к огню: поверчу над ним ноги и опять за дело, чтоб запастись на ночь. Когда же не успевал наготовить, хозяева трудились сами. Лихорадка становилась все сильнее, и я уже не работал ничего. Чтобы согреться я пил кипяченую воду, всем в удивление. Они ничего не едят горячего; сварив что, разводят холодною водою, если не захотят ждать пока остынет. Подросли цыплята, мои питомцы — пища наша улучшилась; явилась и баранина. Желая угодить жителям аула Галэ, где Абазат похитил лошадь, и куда было он переселился на зиму, так как Гильдаган в месте опасном, он как то достал соли, обменял ее на барана и повез его в подарок, с двумя пшеничными хлебами (беник); но Гильдаганцы не согласились принять его и не взяли подарка; баран остался у нас. Посолив, мясо его прокоптили в трубе и берегли целых три месяца. Часто Цацу, украдкой в полночь поваривала мясцо, но когда на приманчивый запах я вставал, будто погреться, она отговаривалась своим нездоровьем, и, по обычаю, должна была разделить трапезу.

Я сох и сох, а думы больше съедали меня. «Как вы хороните нас? — спрашивал я Абазата. — «Если хорош, то зарываем, если нет — веревку за ноги и в овраг; тебя я зарою.» Наконец я вовсе ослаб и со слезами просил хозяев отвезти от меня записку в Грозную. Он привез от Альгозура бумаги и чернил и просил написать, что мне у него жить хорошо, чтобы этим успокоить мать. Записка была отправлена, но ответу не было. Через месяц Ака вызвался отвезти сам письмо к коменданту, уверяя, что будет непременно передано, так как у него там родная сестра. Точно, лоскуток тот был передан, но выкупа все-таки не было. Абазат и в другой раз просил помянуть о себе.

Наступал холод; платье мое было ветхо. Абазат достал себе новое платье от сестры, а лохмотья передал, мне, принудив Цацу вычинить мою чую. Она, ретивая к делу, насучила ниток и начала, с моего позволения, обрезывать волы, чтобы достать заплат; но вошедший Абазат, толчком ей в спину, заставил по-прежнему наставить, говоря: «Хака! разве он не такой же мужчина! А народ будет смеяться надо мной!..» Горцы не думают, что из лоскутов их чуя, лишь бы имела свой вид. Цацу, плача, стала зашивать дыры просто; Абазат вышел, я за ним, и упросил его сделать мне Тришкин кафтан. Но он мало прибавил тепла, тогда как не было главного — рубашки.

* * *

Грустно было Абазату, что потерпел он один и лишился многого: ему хотелось отыскать своего товарища и принудить его уплатить себе половину того, что сам отдал истцам. Еще до приговору, все родственники советовали ему скрыться куда-нибудь, также как сделал его соучастник; но Абазат, поддерживая славу своего рода, с презрением отверг такие советы. «Какой же я буду уздень и как будут смотреть на меня люди, когда я убоюсь наказания! Если я виновен, то пусть меня накажут; и если одного, то будет стыднее моему товарищу!» говорил он.

Действительно, он так и поступил, что видели мы, когда он спокойно шел на суд, ожидая смертного приговору.

Не отыскав товарища и обеднев совершенно, он говорил мне:

— Послушай, Сударь, ты знаешь дела мои, жена моя не хозяйка, вот каково товарищество! Я хочу перейти к Русским, и вместе с тобой. Даешь ли мне слово, что ты от себя попросишь генерала наделить меня за то, что ты не терпел от меня ничего, и будет ли мне место где жить? Скажи, если б ты был награжден за свои действия на хребте Кожильги и за теперешний плен чином офицера, — принял ли бы ты меня весело, и познакомил ли бы с своими товарищами, если б я когда встретился с тобой?

— Сверх того, что заплатит тебе генерал за меня, я обещаю от себя еще три тюменя. А если когда встречусь с тобой, хотя не буду офицером, то приму как друга и найду чем угостить тебя.

— Откуда возьмешь ты денег дать мне?

— Тря тюменя у нас невелики: не могу больше, а это как-нибудь достану.

— Ну, поклянись, Сударь, вот над этим талисманом, что все будет так как ты обещаешь, и что генерал обласкает меня.

Я дал клятву.