Дневник Саши Кашеваровой

Я пошла на кухню и сварила для него густой травяной чай, отрезвляющий. Внутренности моих кухонных шкафчиков похожи на ведьмовской погребок – сотни банок с сушеными травами, какие-то ростки, лепестки, орешки. Я бросила в кастрюлю лимонник, чабрец, свежий вьетнамский улун, крымскую железницу и несколько ложек брусничного варенья, а когда вернулсь в комнату с огромной глиняной пиалой, из которой поднимался к потолку ароматный парок, Олег уже спал.

Поставив чашку, я с ногами взобралась на подоконник и закурила.

Это был не мой, совершенно не мой сценарий.

Наше волшебство было израсходовано, и началось строительство карточного домика.

Мы рассказываем друг другу сказки. Даже самые честные из нас. Так уж мы, люди, устроены.

Курочка Ряба. Грустная московская сказка

У некой Оленьки муж с завидной периодичностью нес золотые яички – то домик в Барвихе снесет, то виллу в Ницце, то новую коллекцию Прада, то блестящий красный автомобиль. Бизнес у него был процветающий. Оленькина жизнь была похожа на сказку. Дом полная чаша, идеальный быт обеспечивают экономка, похожая на Надежду Константиновну Крупскую, филиппинки-горничные и повар из итальянского города Верона. Того самого, где жили Ромео и Джульетта. Оленька на повара того иногда смотрела с нарастающей тоской – отмечала, до чего же смуглы и длинны его пальцы, до чего же зелены глаза, шелковисты буйные кудри. Иногда повар ей снился – сначала они целовались на увитом плющом стареньком балконе, а потом приходили злые Монтекки и Капулетти, и бедной Оле приходилось принимать ботокс внутривенно, потому что жизнь без солоноватого вкуса его жадных губ казалась лишенной блеска и смысла. Оленька считала себя несчастной и целыми днями занималась преимущественно тем, что убивала время, которое считала злейшим своим врагом. Она была отважным генералиссимусом, в

распоряжении которого числилась целая армия, помогавшая изрубить в куски ненавистные часы и минуты, – и салоны красоты, и массажные кабинеты, и рестораны диетического питания, и йога-клубы, и магазины с платьями. У нее была платиновая visa с неограниченным лимитом и грустные глаза инопланетянки, за которые когда-то и полюбил ее исправно несший золотые яички муж.

И вот однажды, под Рождество, муж снес специально для любимой своей Оленьки коллекционный фарфор, восемнадцатый век, четыре чашечки с блюдцами и молочник, с тонкой позолоченной каймой, в ирисах, пионах и чайных розах. А Оленька вдруг посмотрела сначала на толстобокий малиновый пион, потом на толстобокого румяного мужа, и так тошно ей стало, так невыносимо тошно, что она взяла молочник, прямо за носик тончайшей работы, и запустила его в стену. И тот, жалобно звякнув, распался в прах. Муж опешил, а Оленька уже не могла остановиться. Била-била, била-била, и вот, наконец, весь сервиз целиком и разбила.

«И вообще, у тебя любовница, – сказала Оленька. – И я о ней давно знаю. Она балерина, уродина и дура, так-то!»

Муж разозлился, собрал вещи и ушел. Но к вечеру передумал и вернулся, да не один, а с самым дорогим московским адвокатом. «Почему я должен убираться из собственной квартиры?! Нищей тебя взял, нищая и уйдешь отсюда!» И кредитку отобрал, и даже карточку в спортклуб взять с собой не разрешил. И с поваром из Вероны она попрощаться не успела, и только экономка, похожая на Надежду Константиновну Крупскую, насмешливо сказала ей вслед: «Роман Гаврилыч просил передать, чтобы вы больше ему не звонили, все бумаги пришлет на подпись его ассистент».

Грустная Оленька сняла однушку в Кузьминках и устроилась продавцом-консультантом в парфюмерный магазин – уж в чем, а в баночках-скляночках она разбиралась, как в таблице умножения. Сначала, конечно, было невыносимо – и экономить она не умела, и утреннее метро казалось ей филиалом преисподней, и на нервной почве она подсела на «крошку картошку» и набрала четыре килограмма. Но потом ничего – обжилась в новых обстоятельствах, завела кота и назвала его Капулетти, а потом и новый муж появился, хороший парень. И нес он для Оленьки яички, да не золотые, а простые – то билеты в Крым на неделю купит, то перстенек серебряный с мутным аметистом подарит, то пиццу деликатесную на дом закажет. И стали они жить-поживать, и секс, между прочим, был прекрасный, и Оленьке даже не снился больше увитый плющом старенький балкон и чужие смуглые нежные руки, и жили они долго и счастливо, и умерли в жерле какого-то очередного московского ЧП, в один день.

В мои восемнадцать самой заветной мечтой было поскорее съехать от родителей. Обзавестись территорией с моими правилами. Чтобы никто не