Дневник секретаря Льва Толстого

– Сколько их, – говорил Л.Н., – даже чересчур много. Какое тут еще «образование»! Григорий Петров… Про него можно сказать, что он «не осаживает обруч до конца». Знаете, пословица есть: «осаживай обруч до конца». «Марья кружевница»… Ах это прекрасный рассказ! А вот Эпиктета нужно, Марка Аврелия… Некрасов, стихи. Я до них не охотник. Сенкевич – это, верно, хорошо. А вот и Эпиктет! «Песенник». И к чему это? Песенники, стихи – у меня прямо отвращение к ним. Любят их? Неужели любят? Очень они вредны: этот соблазн – как умеет сложить стишок, значит у него дарование. О пьянстве… А эти листки о пьянстве, как они действуют! Прямо действуют. То есть как действуют? Ну, если из ста человек, которые их прочтут, один перестанет пить, то и это прекрасно. Кнут Гамсун… Что такое этот Кнут Гамсун? Я его совсем не знаю. Сельма Лагерлеф…

Не знаю. Норвежская? Ага! А Марка Аврелия все-таки нет!.. Прямо всё это надо прочесть, надо прочесть… Сколько здесь!

И действительно, вечером Л.Н. взял все книжки к себе в кабинет. Пока я, по его просьбе, ходил за ними вниз, куда их снес было для отправки в библиотеку Душан, Толстой, зашедший в «ремингтонную», стал просматривать лежавшую на столе брошюрку, его «Ответ Синоду».

Когда я вернулся, он спросил:

– А что, мне «анафему» провозглашали?

– Кажется, нет.

– Почему же нет? Надо было провозглашать… Ведь как будто это нужно?

– Возможно, что и провозглашали. Не знаю. А вы чувствовали это, Лев Николаевич?

– Нет, – ответил он и засмеялся.

К вечернему чаю долго не выходил. Оказывается, читал рассказ Мопассана «В семье». Когда пришел, передал его содержание и очень хвалил.

– Я так гадко рассказал, – говорил он. – Особенно хорошо изображена здесь эта пошлость жизни… Буду читать Мопассана. Мне предстоит большое наслаждение.

«В семье» – одна из книжечек, присланных Комитетом грамотности. Другая из них, которую Л.Н. тоже прочел, была «Метель» Пушкина.

– Вы помните у Пушкина «Метель»? – обратился он ко мне. – Очень мило!.. Манера письма прекрасная; так ясно, твердо.

Прощаясь, говорил:

– Ах, Мопассан! Прелесть, прелесть! Вы непременно прочтите «Семью». Это напоминает настоящее художественное творчество и манит к себе. Главное, он ничего не преувеличивает, не доказывает: прямо переносит в их душу.

Опять и сегодня был очень оживлен.

2 октября

Кроме Гольденвейзера, приехали Татьяна Львовна, П.И.Бирюков и Сергей Львович.

За завтраком говорили о предстоящем Бирюкову суде за хранение сочинений Толстого. Бирюков приглашал для своей защиты адвоката, так как не считал себя в силах разобраться во всех формальностях процесса[45].

Л.Н. говорил по этому поводу:

– Я не знаю даже, как можно об этом серьезно говорить. Все равно, как я не стану серьезно говорить о том, что дети поссорились и подрались между собой или пьяные и один пьяный дал другому по морде. О каких тут статьях закона может быть речь? Просто, без всяких статей, один дал другому в морду, сделал гадость – и только. И лучше совсем не мешаться в эту пьяную компанию.

– Да, – возразил Гольденвейзер, – но когда человеку грозит заключение на полтора года…

– Я понимаю, – ответил Л.Н. – Ну, тогда велеть одному пьяному разбираться с другими пьяными…

Читали вслух письмо некоего Жука. Письмо это Толстой отметил как написанное простым, малограмотным человеком и в то же время постигающим религиозные истины во всей их глубине. Бирюков прочел письмо, полученное им от заключенного в ярославской тюрьме Николая Платонова. О переводе этого Платонова в родной его город хлопотала Татьяна Львовна у губернатора Татищева, ответившего ей, что, по освидетельствованию врачей, Платонов оказался здоровым. В письме к Бирюкову, безыскусственном и бесхитростном, Платонов писал, что при кашле он отхаркивает «кровяные нити». Л.Н. письмо это крайне опечалило. Вспомнил он и недавнее письмо Молочникова с описанием тяжелого положения, в котором находятся заключенные Смирнов и Соловьев…

– Да, вот над чем бы работать, – говорил он минуту спустя. – Не ругать бы правительство! А то ведь это такой трюизм, такая скука. Все равно как спрашивать о здоровье или, как барыни говорят, о «людях». – Он помолчал. – Петр Первый показал жестокость, безумие, распутство власти. Он расширил рамки. Появилась Екатерина. Если можно головы рубить, то почему любовников не иметь?..

За обедом Л.Н. вспомнил письмо Гаврилова о бесполезности помощи босякам. Сказал, между прочим:

– Выйдешь к ним, не можешь удержаться от неприятного чувства, а когда вникнешь…

Сергей Львович рассказывал о своем столкновении с соседом по имению помещиком Сумароковым «из-за волков». Сумароков позволил себе, без разрешения Сергея Львовича, охотиться в «его» лесу на «его» волков.

В одном из самых оживленных мест рассказа Сергея Львовича Л.Н. вдруг спросил у сына:

– А волки ничего не знают?

Сергей Львович сначала опешил, а потом добродушно рассмеялся.

– Нет, ничего не знают! – сказал он.