Дневник секретаря Льва Толстого

Л.Н. вечером попросил Софью Андреевну позвать меня к нему. Уходя, она напомнила ему, чтобы он не утомлялся.

– Все равно я не могу не думать, – ответил он.

– А вы всё трудитесь, пощелкиваете? – встретил Л.Н. меня, намекая на мое писание на «ремингтоне», по соседству с ним.

– Немного, Лев Николаевич. А что? Вам мешал стук?

– Нет, я только хотел сказать, что вы всё работаете: все болтаются, а вы всё трудитесь.

Просил не переписывать начисто одного письма, потому что он продиктует это письмо совсем иначе. Только затем и звал меня, чтобы сказать это.

– А вы здесь спите? – спросил он, указывая на стену, отделяющую его спальню от «ремингтонной».

– Да, Лев Николаевич, рядом. Вы, пожалуйста, почаще звоните. Я всегда к вашим услугам.

– Спасибо, спасибо… Ну, прощайте!

Бодро, твердо протянул он вперед руку, как и давеча, когда здоровался.

Как страшно вчера было при опасении смерти Толстого, так сегодня радостно его выздоровление.

5 октября

Звонки Л.Н. Бегу в спальню и останавливаюсь в удивлении: его нет на кровати. Прохожу в кабинет и вижу: сидит в халате на своем обычном месте и занимается. Продиктовал мне письмо Петерсону, религиозные брошюры которого только что читал. Петерсон – последователь очень своеобразного учения Н.Ф.Федорова, бывшего библиотекаря Румянцевского музея в Москве. Между прочим, одним из основных принципов этого учения является вера в телесное воскресение умерших. Петерсон – интеллигентный человек, член окружного суда в городе Верном. Письмо Л.Н. к нему было очень ласковое.

Вечером приехал Петр Алексеевич Сергеенко. Л.Н. вышел в столовую и участвовал в общем живом разговоре.

Сергеенко говорил об отношении науки к вегетарианству. Я рассказал о попытке стать вегетарианцем сына одного из первых «толстовцев», моего друга Рафаила Буткевича; мать приходила в отчаяние от его намерения перестать есть мясо и успокоилась только после того, как врач признал, что это не вредно для ее сына.

Л.Н. сказал:

– Как важно, что сначала вегетарианство принимается на религиозной основе, а потом и обосновывается научно. Наука только тогда сдается, когда уже нельзя иначе. Так и в других вопросах. Например, целомудрие. Наука доказывает тоже, что иначе места на земле не хватило бы.

Сергеенко заговорил о только что умершем бывшем председателе 1-й Думы С.А.Муромцеве. Он восхищался высотой его нравственной личности и выражал удивление, что при этом Муромцев не был религиозным человеком.

– Основа в нем была та же, – сказал Л.Н., – но ее некоторые не сознают, хотя бессознательно поступают согласно с ней. Основа та же, правда. Они находят, что религия – это мистично. Не хотят называть Бога, но сознают его.

Приносят телеграмму. Редакция «Петербургской газеты» просит сообщить о состоянии здоровья Толстого.

– Что же писать? – спрашивает Софья Андреевна.

– Напиши, что умер и похоронен, – смеется Л.Н.

Говорил о Ги де Мопассане:

– У него были задатки глубокой мысли, наряду с этой распущенностью, половой. Он удивительно умел изображать пустоту жизни, а уметь это может только тот, кто знает нечто, вследствие чего жизнь не должна быть пустой… Вот как Гоголь, например. Удивительный писатель!

Заговорил Л.Н. о Мопассане в связи с воспоминаниями, в которые пустились Татьяна Львовна и Сергеенко, о том, как они когда-то вместе писали пьесу[47]. Тип героини пьесы был срисован с умершей в Париже молодой талантливой русской художницы Марии Башкирцевой (автора известного «Дневника»[48]). Татьяна Львовна вспомнила, как Башкирцева, не называя своего имени, интриговала Мопассана остроумными, интересными письмами; он же отвечал ей письмами грубыми с предложением свиданий и т. д.

Говорил Л.Н., что не понимает современных философствующих писателей: Розанова, Бердяева.

– Чего они хотят? – спрашивал он.

Коснулись вопроса об отношении этих писателей к Владимиру Соловьеву. Л.Н. сказал, что в энциклопедическом словаре читал недавно статью Соловьева по религиозному вопросу и статья ему не понравилась.

Говорили о писателе Арцыбашеве:

– Да, кое-что читал. У него талант. И не меньше, пожалуй, если не больше, чем у Андреева.

Декламировал и хвалил «Silentium» Тютчева, стихи, напечатанные в «Круге чтения».

– Это образец тех стихотворений, в которых каждое слово на месте!

Потом декламировал пушкинские «Когда для смертного…».

– Этот молодой, не удивительно, – говорил Л.Н. о Пушкине, – но Тютчев! Я его видал и знал. Это был старичок, тихонький, говорил по-французски лучше, чем по-русски, и вот такие стихи писал!..

Оживился вечером, и так хорошо шла беседа. Спросил Татьяну Львовну, когда она едет.

– Через два дня.

– Ну, значит, нам еще можно не танцевать?

– Можно!

Сам предложил завести граммофон.

– Можно, Лев Николаевич, поставить Патти?

– Ну, Патти так Патти!

Однако, уйдя в кабинет, через десять минут запер дверь из гостиной в зал. Только когда раздались звуки его любимого штраусовского вальса «Fruhlingsstimmen», снова распахнул обе половинки двери.

6 октября