Дневник секретаря Льва Толстого

Кроме того, он поразил меня своей нетерпимостью и какой-то слепой ненавистью ко всему, что не сходится с его мировоззрением. Социал-демократов он ненавидит, «не пустил бы их в дом», – писал он в одном письме. Из-за двух-трех не нравящихся ему стихотворений готов проглядеть Пушкина. О новейшей литературе слышать равнодушно не может, и тут дело, кажется, не обходится без пристрастия: помилуйте, книги каких-нибудь Андреевых, Арцыбашевых расходятся прекрасно, тогда как его, Наживина, произведения безнадежно залеживаются на полках книжных магазинов!..

После разговора Л.Н. пришел в «ремингтонную», чтобы прочитать мои письма.

– Меня Софья Андреевна наставляет, что я ничего не пишу о Муромцеве…

Я посоветовал ничего и не писать. Л.Н. согласился:

– Да, это 1-я Дума, всё…

Прочел письма. Потом сказал по поводу назначенного мною на завтра отъезда в Москву, с целью повидаться с приехавшей ненадолго из Сибири матерью и выполнить свои намерения относительно университета:

– Так вот вы какие дела предпринимаете!.. Кланяйтесь вашей матушке. Скажите, чтобы она не сердилась на меня, что я вас ни к чему не подговариваю, не наставляю. Тут вот именно – как она говорит, что у вас свой ум есть, – нужен свой царь в голове. Скажите, что человек только тогда и может добиться счастья, когда следует своему непреодолимому душевному желанию… В этом вопросе особенно нужно следить, чтобы не было этого чувства… Не чувства, а соображения о том, что скажут другие. Нужно быть в высшей степени осторожным. Не думайте, что скажут другие: Чертков, или Толстой, или Белинький, или Софья Андреевна. Всё говорит, говорит, а как до дела дошло, так на попятный. И напротив, если делается по непреодолимому душевному желанию, то всякий миг, как вы вспомните об этом, вам будет только радостно.

– Вот я и думаю, что я делаю только по такому желанию.

– Дай Бог, дай Бог!

22 октября

Вернулся из Москвы, где пробыл больше недели. Подал прошение о выходе из университета и уже после подачи прочел в собрании студентов реферат «О высшей школе и о науке».

Со станции проехал сначала в Телятинки, а оттуда вечером, вместе с А.Д.Радынским, отправился в Ясную Поляну. Никогда не забуду сегодняшнего вечера и встречи, оказанной мне.

Когда мы пришли, только что кончился обед. Л.Н. сидел еще на своем обычном месте за обеденным столом, с краю, направо от Софьи Андреевны. Радостным восклицанием приветствовал он меня и Радынского. Я подошел сначала к Софье Андреевне, но чувствовал только его, и сердце мое было переполнено радостью. Но вот я обернулся к нему. Он протягивает мне руку, здоровается и за руку притягивает меня к себе… Наклоняюсь и целую его, и вижу сияющее, бесконечно доброе, дорогое старческое лицо!

Вечер был какой-то особенный. И Радынский после отмечал это. Такое блаженное, тихое счастье, непоколебимое согласие дружбы и братской любви, казалось, царило между присутствующими.

Л.Н. оживленно расспрашивал меня о поездке, о реферате, о встречах, о времяпровождении. Сам рассказывал о полученных в мое отсутствие книгах, об интересных письмах и о посетителях.

– Был Новиков, крестьянин. Вы слышали о нем? Ах, какой умница! Я жалею, что вы не познакомились с ним.

Говорил о книге Николаева «Понятие о Боге как совершенной основе жизни»:

– Эта работа замечательна чрезвычайной добросовестностью. Он не оставил ни одного авторитета по каждому вопросу, чтобы не указать на него, не объяснить его взгляд и не определить своего отношения к нему. Удивительно добросовестная работа! И вместе с тем чрезвычайная ясность! Он четырнадцать лет над ней работал. И, разумеется, – с грустью добавил Л.Н., – о ней никто не будет говорить и никто не будет ее читать…

Надо сказать, что книга П.П.Николаева написана под очевидным и сильным влиянием Толстого. Когда по поводу какого-то места в книге я сказал ему об этом, он улыбнулся:

– Да, я всё забываю, что я писал, и потом мне приятно узнавать…

– Были в театре? – спрашивал меня Л.Н., сидя за шахматами с Радынским. – Я читал «Братьев Карамазовых», вот что ставят в «Художественном театре». Как это нехудожественно! Прямо нехудожественно. Действующие лица делают как раз не то, что должны делать. Так что становится даже пошлым: читаешь и наперед знаешь, что они будут делать как раз не то, что должны, чего ждешь. Удивительно нехудожественно! И все говорят одним и тем же языком… И это наименее драматично, наименее пригодно к сценической постановке. Есть отдельные места, хорошие. Как поучения этого старца, Зосимы… Очень глубокие. Но неестественно, что кто-то об этом рассказывает. Ну, конечно, Великий инквизитор… Я читал только первый том, второго не читал.

Спрашивал:

– Были у Ивана Ивановича (Горбунова. – В.Б.)1 Он всё печатает листки о пьянстве… Я вспомнил того мужичка, – помните, мы ехали? Вот бы написать! Да только это будет уже в пользу пьянства. Удивительно милый был!..