Дневник секретаря Льва Толстого

«Не несчастье ли?» – подумал я, и мне почему-то сразу вспомнился Золя, умерший с женой во время сна от угара в комнате.

Я быстро повернул ручку двери и вошел к Л.Н.

Он громко стонал. Было темно.

– Кто это, кто там? – послышался его голос.

– Это я, Лев Николаевич, Валентин Федорович. Вы нехорошо себя чувствуете?

– Да… нехорошо… Бок болит и кашель. Я вас разбудил?

– Нет, ничего. Я позову Душана Петровича?

– Нет, нет, не нужно!.. Идите, ложитесь спать!

– Может быть, позвать, Лев Николаевич?

– Нет, не нужно! Он ничего не поможет…

Я продолжал просить, не догадавшись сразу, что мне просто нужно было бежать за Душаном.

– Нет, не нужно! Мне одному покойнее… Идите спите.

Я вышел и пошел за Душаном Петровичем. Тот не зашел сразу к Толстому, а улегся на диване в гостиной, через одну комнату от его спальни. Но стоны сначала слышались изредка, а потом совсем прекратились, и ночь прошла спокойно.

Душан говорил, что это бывает с Л.Н., что он иногда стонет и вскрикивает по ночам (я этого не знал), но что сегодня, раз он болен, «другое дело» и я хорошо сделал, что вошел к нему.

Наутро Л.Н. проснулся не совсем здоровым. По мнению Душана, давала знать себя печень. Он вышел утром ненадолго в халате, предлагал мне денег на расходы, но я отказался, сказав, что у меня есть. Часов в одиннадцать, осведомившись, скоро ли я пишу, и получив утвердительный ответ, продиктовал мне предисловие к статье Буланже о буддизме и просил потом исправить шероховатости слога.

Усевшись за разборку корреспонденции, я полюбопытствовал, между прочим, какие письма Л.Н. оставляет без ответа; оказалось, что в большинстве случаев – все, написанные высокопарно, патетически, с необыкновенными излияниями, одним словом, внушающие подозрение в искренности авторов.

День прошел в работе. За обедом Л.Н. был очень бодр и весел.

– Ужасно противно, когда старики чавкают губами, – говорил он, разжевывая кушанье, – вот так, как я. Я думаю, как противно на меня смотреть!

– Старик вообще противен, – заметил Сухотин.

– Нет, не согласен! – засмеялся Л.Н.

– Ну, по крайней мере я себе противен, – продолжал Михаил Сергеевич.

– Хорошо, что вы старик, – возразил Толстой, – а я не старик!..

– Дедушка, – лепетала внучка Л.Н., известная Татьяна Татьяновна, сидевшая с ним рядом, – ты видел мою косичку?

И она повертывала к дедушке косичку.

– Что, картинку?

– Косичку!

– Косичку? Ах, какая!.. Да, маленькая, меньше, чем у дьячка…

Сладкое дедушка опять ел из одной тарелки с внучкой.

– Это и приятно, – поучал он ее, – и полезно: мыть нужно не две, а только одну тарелку. – И добавлял: – Когда-нибудь, в тысяча девятьсот семьдесят пятом году, Татьяна Михайловна будет говорить: «Вы помните, давно был Толстой? Так я с ним обедала из одной тарелки».

Л.Н. рассказывал о сне, который видел в ночь на сегодня. Ему снилось, что он взял где-то железный кол и куда-то с ним отправился. И вот, видит, за ним крадется человек и наговаривает окружающим: «Смотрите, Толстой идет! Сколько он вреда всем принес, еретик!» Тогда Л.Н. обернулся и железным колом убил этого человека. Но он через минуту же, по-видимому, воскрес, потому что шевелил губами и говорил что-то.

Были за обедом разговоры и более серьезные. Особенно много говорили о конституциях в разных странах и об их призрачном благе.

Вечером дорогой дедушка пришел, сел рядом со мной на диван у моего стола и читал мне, чтобы я после мог лучше разобрать, черновые некоторых своих кратких ответов на письма. Сидел совсем, как говорится, рядышком, и я посматривал сбоку на его пушистую и чистую седую бороду, освещенную лампой, и серьезное лицо. Кто-то сказал, что у каждого человека есть свой специфический запах. Как это ни смешно, по-моему, Толстой пахнет каким-то церковным, очень строгим запахом: кипарисом, ризами, просфорой…

Выйдя к чаю, Л.Н. воскликнул:

– Я сегодня черт знает сколько сделал!..

И перечислил свои работы, выполненные сегодня.

За чаем долго говорили о литературе, в частности об Ибсене; о театре, в частности о Художественном московском. Толстой заявил, что он с удовольствием посмотрел бы там «Ревизора». Говорили опять о Детурнеле[8].

– Французы все-таки самые симпатичные люди, – говорил Л.Н. – В политике они идут вперед, дали первый толчок революцией. Мыслители их также замечательны: Руссо, Паскаль – блестящие, ясные… Как я ни ценю Канта, но он такой – не скажу неглубокий, но тяжелый.

Вечером я сказал Л.Н., что, отвечая на адресованные ему письма, чувствуешь известное удовлетворение, потому что в большинстве случаев письма серьезные, нужные, да и от простого рабочего и крестьянского народа.

– Да, совесть говорит, что нужно отвечать на письма, – сказал Л.Н.

У него немного болит горло и небольшой жар.

– Опять буду ночью кричать, – говорил он.

Но меня благодарил за то, что я вчера зашел к нему, и говорил, что я хорошо сделал.

13 февраля

Ночь Л.Н. провел спокойно. Утром прислал мне с Душаном Петровичем яблоко.

По поводу не особенно хорошего самочувствия Толстого в эти дни Михаил Сергеевич шутил с ним: