Дневник секретаря Льва Толстого

– Слушайте! – сказал он, придя с листами лесковских мыслей в «ремингтонную», где, кроме меня, была также Татьяна Львовна. – «Лучше ничего не делать, чем делать ничего», «Если бы Христос жил в наше время и отпечатал Евангелие, дамы попросили бы у него автограф, и тем всё дело окончилось бы».

Л.Н. прочел еще одну мысль и внезапно повернулся и ушел. Оказывается – заплакал.

– У него всегда глаза на мокром месте, – пошутила Татьяна Львовна. – Его и маленького звали Лёварёва. Я тоже вся в него в этом отношении…

Через минуту опять вошел, всё с теми же мыслями в руках.

– «Из Христа не сделали бы религии, если бы не выдумка воскресения, а главный выдумщик – Павел», – прочел он. – Ведь это как верно и как глубоко!..

Лескова он читал снова в зале домашним и находящимся в Ясной Поляне брату (Александру Александровичу) и сестре (Софье Александровне, фрейлине двора) Стаховичам. Припомнили, что в духовном отношении Л.Н. имел на самого Лескова большое влияние.

– Лесков сам говорил, – рассказывала Татьяна Львовна, – что он шел со свечой и впереди увидел человека, несущего факел, и он присоединился к нему и пошел с ним вместе. И этим человеком с факелом он считал Толстого.

16 марта

Получен журнал «Жизнь для всех» со статьей Буланже и с предисловием к ней Л.Н. Он беспокоился, как бы редактор не поплатился за резкие суждения в предисловии о церкви.

– Журнал тем и хорош, – заметил, однако, после Л.Н., – что, как и говорил мне Поссе, он из печатаемых статей не выпускает ни одного слова.

Получил Толстой еще письмо от новгородского слесаря Молочникова из тюрьмы. Молочников – человек семейный, своим трудом содержащий семью, и Л.Н. ему очень сочувствует.

– Это нам с вами хорошо сидеть в тюрьме, – говорил он мне, – вы человек не семейный, а я уже отстал от этого…

Дал мне для ответа два письма. Одно от того самого революционера из Сибири, первое письмо которого он читал еще давно, в январе, вслух, в большом обществе, в присутствии Андрея Львовича, Сергеенко и др. Революционер писал всё в таком же непримиримом духе против учения о любви, о непротивлении.

– Этот, по-видимому, из глухих, из тех, которые не хотят слышать, – сказал Л.Н., – но мне бы хотелось ответить ему. Прочтите и, может быть, напишете ему.

Разбирая дальше корреспонденцию, он наткнулся и на одно «обратительное» письмо.

– Удивительно! – произнес он. – Я всегда это замечал; если человек твердо верит, то он никогда никого не обращает; а если вера нетверда, колеблющаяся, то такому человеку обязательно нужно всех обращать в свою веру. Так вот и Александра Андреевна Толстая (переписка которой с Л.Н. недавно читалась в Ясной).

Пришедший со мной из Телятинок милый парень Федор Перевозников, приехавший из Крёкшина, в прихожей, где все мы одевались, сообщил Л.Н., что Владимир Григорьевич Чертков собирается на лето поселиться в Серпухове, на границе Московской и Тульской губернии. В Тульскую губернию ему въезд запрещен[17].

– Чтобы мне ближе было ездить? – засмеялся Л.Н.

– Да почему же вы смеетесь?

– Да мне смешно, что вот в Серпухове может жить человек, а ближе не может. И всё потому, что кто-то вздумал провести воображаемую границу и установить губернию. Как это глупо!..

19 марта

Узнал от Л.Н., что у Гусева в ссылке был обыск. Нашли статьи Толстого, грозит привлечение к ответственности и новая кара[18]. Молочников прислал новое письмо из тюрьмы: «унывает», как передавал Л.Н., из-за семьи, конечно. Мешков и Стаховичи уехали. Горбунов прислал корректуры первых пяти книжек мыслей, причем сам обещает приехать послезавтра вместе с Арвидом Ернефельтом, финским писателем. Ернефельт вместе с сыном и дочерью жить будет не в Ясной Поляне, а у нас в Телятинках. Мы ждем его уже со вчерашнего дня.

Л.Н. сегодня нездоровится: он простужен и говорит сильно в нос и басом. Я передал ему двадцать седьмую и двадцать первую книжки мыслей «Освобождение от лжеучений – в свободе мыслей» и «Истинная жизнь – в настоящем», а также написанное по его поручению большое письмо, в котором говорилось, между прочим, о науке и искусстве. Письмо Л.Н. одобрил.

– Я как раз вчера думал и записал в дневнике о науке, – сказал он. – Записал так. Предположим, что на Землю придет существо, человек с Марса, ничего не знающий о жизни на Земле. И вот ему говорят, что одна сотая людей устроила себе религию, искусство и науку, а остальные девяносто девять сотых не имеют ничего этого… Так я думаю, ему уже из этого было бы ясно, что жизнь тут нехороша и что эти религия, искусство и наука не могут быть хорошими, истинными.

Смеясь, Толстой показал мне последний номер «Новой Руси», где из десяти мыслей «На каждый день» была напечатана только одна, а остальные выпущены цензурой и заменены точками, причем оставлены лишь номера мыслей и имена писателей.

Я иногда записывал в дневнике, что Л.Н. цитирует стихи или говорит о них, притом всегда о Пушкине и Тютчеве, да еще иногда о Фете. Привожу по этому поводу очень интересную выписку из одного сегодняшнего письма Толстого (к Озеровой):