Дневник Серафины

Утром я вышла в гостиную, стараясь казаться спокойной, но мне это не удалось. Тетя нашла, что у меня печальный и томный вид, и приписала это вчерашнему скандалу! Господи, до ротмистра ли мне, когда я стою перед выбором между шестидесятилетним стариком и молокососом-идиотом. Что он идиот, сомнений нет! Из маминых слов следует, будто это доброе, болезненное создание, но она из великодушия выставляет его в выгодном свете. Людская молва гласит о нем иное. Хорошенькое дело, иметь мужа-калеку, вызывающего отвращение…

Старый муж, конечно, тоже не подарок судьбы, но старость — его печаль, а не моя. Какое мне дело до этого? Он представит меня ко двору, введет в высшее общество, и передо мной откроется достойное поприще. Это я пожимаю! А идиот, которого придется прятать от посторонних глаз, пока он не отправится на тот свет…

Только этого недоставало! Плакать хочется, волнение теснит грудь… Я зла на весь мир!

После обеда я вышла в сад. Там уже прогуливалась мисс Дженни, и мне велено было к ней присоединиться. Но, признаться, я сделала все возможное, чтобы избежать этой встречи.

Гляжу, за забором, в поле — сиятельный управляющий с землемерным прибором. Медная трубка, не то линейка, так поглотила его внимание, что он и не заметил бы меня, если бы я не кашлянула. Тогда он повернул голову в мою сторону и поклонился. Думаю, он рад был бы убежать, да тренога удерживала его на месте. Тогда я решила помучить его.

— Добрый вечер!

— Добрый вечер, — сказал он и замолчал, опять приставив глаз не то к трубке, не то к линейке.

— Что это вы делаете? — спрашиваю.

— Поле замеряю, — говорит.

— Наверно, скучное занятие?

— Напротив, интересное.

— Этим заниматься вам нравится больше, чем бывать в обществе?

— Во всяком случае, не меньше.

Снова наступило молчание. Он что-то чертил на бумаге, а я продолжала стоять. Он поднял голову, я улыбнулась, тогда на лице его изобразился испуг, и он стал похож на черепаху, готовую спрятаться под панцирь.

Честно говоря, я вела себя как горничная, которая любезничает с конторщиком. При воспоминании об этой сцене мне становится стыдно.

— Я вижу, вы рисуете, — заметила я, не зная, что сказать. — Уж не узоры ли?

Он посмотрел на меня и вдруг весело, непринужденно рассмеялся.

— Нет, — говорит. — Узоры рисовать я не мастер. Карты, чертежи еще куда ни шло, и то получается не слишком хорошо.

Сказал и снова погрузился в работу, а я чуть со стыда не сгорела. Мне бы надо уйти, но оставлять поле боя посрамленной, приниженной — нет, ни за что!

— Вы, верно, скучаете в деревне?

— Нисколько, мне такая жизнь привычна, — ответил он, не поднимая головы, словно хотел от меня отделаться.

— Я подумала: может, вы хотите воспользоваться книжками из нашей библиотеки? — поторопилась объяснить я.

Он из вежливости посмотрел на меня, но так непочтительно, насмешливо улыбнулся, словно кнутом полоснул. Я вскинула на него глаза и убежала.

20 мая

В последние дни нет никакого желания браться за перо. Если бы я не дала себе слово, то совсем распростилась бы со своим поверенным, которому мне нечего поверять… Скука смертная! Отъезд назначен на июнь. Я считаю дни… на пальцах, по календарю, зеваю и предаюсь раздумьям, кого предпочесть: старика или идиота, идиота или старика? Ну и задали мне задачу! Впрочем, там видно будет. И тот и другой даст мне то, без чего я не мыслю себе Жизни: экипажи, деньги, драгоценности, положение в обществе. Вот увижу их и брошу жребий.

Оба будут в Карлсбаде. Пильская, не зная, что я подслушала разговор мамы с тетей, проговорилась мне про Оскара. Ей все известно. Она — тайная мамина советчица, но сама мама молчит, ни словечка не промолвила. Всеведущая Пильская на все лады расхваливает Оскара. Она как-то видела его в костеле и находит, что он выглядит вполне благопристойно; только худ и бледен и с палкой ходит. Говоря это, она так и буравила меня взглядом, но я выслушала ее с безразличным видом.

Начав говорить, она, по своему обыкновению, уже не могла остановиться и выложила все, что знала, о нем, о его родителях, которые поженились, когда отец его был опасно болен. О том, каких усилий стоило бездетному дяде спасти Оскара от смерти, выходить последний отпрыск знатного рода.

— Никто не знает вас, барышня, лучше меня, даже родная мать, — продолжала она. — Клянусь здоровьем, вы обретете с ним счастье, он во всем будет вам повиноваться.

Ничто не укроется от гадкой этой шпионки! Помолчав немного, она глянула на меня своими кошачьими глазами и, понизив голос, прибавила:

— А надоест хворый муж, ее сиятельство графиня найдет себе агронома… вроде того, что за садом поле мерил…

Значит, мерзавка пряталась где-нибудь поблизости и все видела и слышала. Мне стало стыдно, я хотела рассердиться на нее, но чего бы я этим достигла?