Дневник Серафины

Время летит так быстро, что я не поспеваю каждый день писать дневник. Вчера приехал дядюшка и сразу прошел ко мне. По его лицу я сразу поняла: он привез неблагоприятные вести. Так оно и оказалось: советник, боясь огласки, не хочет слышать ни о раздельном проживании, ни о разводе. Он обещал уволить Яна, поселиться с нами в Гербуртове и следить, чтобы Оскар вел себя прилично.

— Ни угрозы, ни просьбы на него не подействовали — говорил дядюшка. — По правде говоря, я тоже считаю брак священным и, коли вы повенчаны, надо нести крест до конца… Во всяком случае, испытай, не изменился ли он к лучшему.

— Ни за что к нему не вернусь! — вскричала я.

— Ну, как знаешь, — продолжал он. — Пока суд да дело, я готов тебе помочь, чем смогу. Поживи дома, отдохни, а там видно будет.

Опять мои надежды рухнули! Дядюшка как человек деловой не любит бросать слов на ветер и сразу же принялся высчитывать, какую сумму он сможет мне ассигновать. Оказалось, совсем небольшую, особенно в мамином представлении, — она по-прежнему хочет жить на широкую ногу, ни в чем себе не отказывая, поэтому она плачет, отчаивается, проклинает свою судьбу. Она боится людской молвы и твердит: «Пока я жива, в Сулимове должно все оставаться по-старому».

Положение у меня отчаянное. Стоит мне выйти из своей комнаты, как мама с тетей набрасываются на меня, заклиная вернуться в Гербуртов и просить вспоможения для нее. По их мнению, Оскар, верней советник, не откажет в этом: побоятся скандала. Я измучена вконец, ума не приложу, как быть. Лучше умереть, чем жить с ним!

Единственная моя отрада — Опалинский! Он приезжает поздно вечером, измученный, задерганный, а тут еще я приступаю к нему со своими горестями. Он тоже не знает, что делать. Узы брака, говорит он, нерасторжимы, и никто не вправе их нарушить. Муж и жена дают обет разделять горе и радость, и освобождение может принести лишь смерть. Однако он согласен со мной, что возвращаться в Гербуртов не следует.

Я посвятила его в бедственное положение мамы, — впрочем, ему это известно: ведь он занимался немного делами нашего имения.

— Зря вы с вашей матушкой так боитесь бедности, — сказал он в ответ. — Слишком большое значение придаете вы мнению света и ради него готовы жертвовать собой. Бедность — не порок, и тот, кто ее не стыдится, вызывает к себе уважение, а блеском показной роскоши все равно никого не обманешь. Доходов от Сулимова на содержание многочисленной дворни недостанет, но на скромное прожитье хватит.

— При малейшем упоминании о переменах мама заливается слезами. Она боится пересудов…

Каждый вечер ведем мы такие разговоры, но какой в них прок, — только лишний раз заглядываешь в разверстую у ног пропасть.

Иной раз я забываю в его обществе о своем горе. А что, если мама права и я в самом деле могу влюбиться в него? Подобная мысль пугает меня: это сулит мне еще большее несчастье. А он, что сталось бы с ним? Хотя взгляды, которые он бросает на меня, невольно выдают его чувства, слова, надо отдать ему должное, исполнены смирения и покорности судьбе. Вечера, проведенные с ним, приносят мне утешение и радость.

Но через несколько дней я лишусь этого утешения. Опалинский опроверг обвинения родственников барона, и они даже принуждены были извиниться перед ним. Как оказалось, имение уцелело только благодаря его стараниям. Они просили его остаться управляющим хотя бы до раздела имущества — а это долгая история, так как без суда дело не обойдется, — и предлагали жалование большее против того, что он получал у барона, но Опалинский наотрез отказался.

Еще день-два, и, покончив с делами, он простится с нами. Он едет под Жешув спасать очередного помещика от разорения. Если, с насмешкой сказал он, его пребывание в Галиции не сочтут опасным и не прикажут в двадцать четыре часа покинуть ее пределы. Как это уже не раз случалось.

Я записала его слова по памяти: может, потом пойму, что они значат. А сказал он примерно вот что:

— Как бы смирно ни вели себя мы, несчастные изгнанники, австро-венгерские власти всегда будут относиться к нам с подозрением. В их глазах представляет опасность и наш труд, связанный с передвижением по стране, присущая нам в известной мере независимость суждений. Многие из тех, кто верой и правдой служат австро-венгерской монархии, разыгрывали из себя некогда патриотов, но то была безобидная игра, и продолжалась они до тех пор, пока они не дослужились до высоких чинов. И тогда, облачившись в мундиры тайных советников, они почему-то вообразили, будто им угрожает опасность со стороны тех, кто лишен возможности надеть шитый золотом мундир и величаться превосходительством. Чаще всего их недоброжелательность относится к нам, эмигрантам, в которых они видят не братьев, как оно должно быть, а врагов…

16 декабря

О, я несчастная! Со слезами упросила Опалинского остаться еще на несколько дней. Но что для нас эта живительная капля в кубке яда? Разлука все равно неотвратима.