Дневник улиц

— Как думаешь, мы успеем зайти в… (неразборчиво).

— Что?

— Ты глохнешь!

— Вовсе нет.

Высокий толстый парень лет восемнадцати сидит напротив женщины, вероятно, его матери, в поезде до Парижа. Огромные губы, маленькие глазки.

— …

— А?

— Вот видишь, глохнешь!

Она наклоняется вперед, чтобы разобрать слова. Он злорадствует: «Ты глохнешь!» Растопырил под плащом жирные ляжки, на лице хозяйская улыбка.

В переходе метро, пустынном после обеда, стоял мужчина, прислонившись к стене и опустив голову. Он не попрошайничал. Поравнявшись с ним, все понимали, что у него расстегнута ширинка: он показывал свои яйца. Жест, пронзающий до глубины души, невыносимый — выставлять напоказ, что ты мужчина. Женщины, проходя мимо, отворачиваются. Милостыню ему не подашь, остается притвориться, что ничего не заметила, и держать увиденное в себе, пока не придет поезд. Всё рушится от этого зрелища — тщеславие любительниц мехов, решительная поступь покорителей рынка, смиренность певцов и нищих, которым кидают монету.

Почему я пересказываю, описываю здесь эту сцену, равно как и остальные? Что я так отчаянно ищу в реальности? Смысл? Часто, хоть и не всегда; виной интеллигентская привычка (выработанная) не отдаваться чувствам целиком, «оценивать их со стороны». А может, отмечая поступки, поведение, слова людей, которых вижу вокруг, я поддерживаю иллюзию близости к ним. Я с ними не разговариваю, только наблюдаю и слушаю. Но эмоции, которые они во мне вызывают, — реальны. Быть может, в этих людях, их манере держаться, разговорах я ищу какую-то правду о себе? (Часто: «почему я — не эта женщина?», сидящая напротив в метро, и т. д.)

Станция «Пор-Руаяль» на ремонте. Стеклянный павильон обнесен загородками. С платформы всё еще виден вдалеке залитый солнцем шикарный фасад здания «Отель Бовуар».

В ортопедическом отделении государственной больницы Кошен надо зайти в кабинку размером метр на полтора, с узкой скамеечкой и крючком для одежды. На второй двери, ведущей прямо в кабинет хирурга, висит инструкция. Там объясняется, что́ нужно снимать в зависимости от того, какую часть тела будет осматривать врач: если плечо — верх, если бедро — низ. Непонятно, можно ли остаться в обуви, в белье, нужно ли раздеваться догола. Всего здесь три кабинки: A, B и C — что-то вроде тамбуров между залом ожидания и кабинетом хирурга. В одной из кабинок громко перешептывается парочка, мужчина капризно спрашивает, что ему снимать, женщина высказывает предположения. Так же отчетливо слышно, как хирург разговаривает с пациентом, которого только что извлекли из кабинки (ее тут же занял следующий). «Сколько вы весите? — Восемьдесят шесть килограммов». Тишина. Хирург размышляет или осматривает пациента. Потом что-то говорит научными терминами, вероятно, для интернов и секретарши — слышно, как стучит ее печатная машинка. Когда становится ясно, что прием подходит к концу, я начинаю нервничать. Сейчас дверь моей кабинки откроется, и я предстану в одном белье перед четырьмя или пятью людьми. На мгновение замираю, не решаясь шагнуть в ярко освещенный кабинет — так куры сначала жмутся к задней стенке, если открыть дверь в курятник.

Вечер, на вокзале Сен-Лазар окна уходящих поездов проносятся огнями вдоль платформы, потом — красные точки на последнем вагоне. Издалека приближаются другие поезда; все гадают, к какой платформе они подойдут, их ли это поезд, стоят сгрудившись, неподвижно. К стеклянному потолку взлетают птицы.

На площади Линанд больше нет сборщика тележек. Теперь тут тележки с замком под монетку.

В супермаркете две девушки за соседними кассами болтают и смеются, пробивая товары и не обращая внимания на покупателей. Похоже, они обсуждают какую-то общую знакомую, которая, по их мнению, связалась с сомнительной компанией: «Представляю лицо моего папы, притащи я такое домой!» «И главное, ей ведь даже не стыдно!» — добавляет другая.

В воскресенье по телевизору выступал президент. Он несколько раз произнес слова «многие простые люди» (считают так-то, страдают от того-то и т. д.), словно те, кого он так называл, его не слушали и не смотрели, ведь это просто уму непостижимо — давать какой-то категории граждан понять, что они — низы, и тем более непостижимо, чтобы те позволяли так с собой обращаться. А еще это означало, что сам он принадлежит к людям «непростым».

У Ани Франкос[4] рак. Она пишет «Хронику объявленной смерти» в «Л’Отр Журналь». Сейчас она в онкологическом центре, где ей будут вырезать метастазы из мозга. Она рассказывает всё. Пишет о своем маленьком сыне, который спросил: «А ты не умрешь, пока я не вырасту?» Читать такое невозможно, мы привыкли мыслить в категориях жизни. Для Ани Франкос теперь всё — в категориях смерти. Я читаю в электричке ее слова, ее боль; она жива. Через несколько месяцев, может, лет, она умрет. Читая, думаешь только об этом. После текста Ани Франкос всё остальное, что напечатано в «Л’Отр Журналь», читать невозможно.