Дневник Верховского

Союзникам Керенский объяснил увольнение Верховского тем обстоятельством, что он пытался захватить власть. Такое признание означает, что А.Ф. Керенский был не таким уж простачком, как его аттестуют, и понимал опасность, исходящую от молодого генерала, готовящегося в наполеоны. «Керенский, — писал Верховский, — взял даже с меня слово, что я срочно уеду из Петрограда»^{464}.

Очевидно, что Временному правительству пришлось — выражаясь гоголевским языком, — решать сложную задачу: такой ли был человек генерал Верховский, «которого нужно задержать и схватить как неблагонамеренного, или же он такой человек, который может сам схватить и задержать их всех, как неблагонамеренных»^{465}.

А.И. Верховский вспоминал другие подробности своей отставки: «Последняя сцена, где мне заявили о решении Временного правительства меня освободить, были Керенский, Коновалов и Милянтович. Прочли и мое заявление: «Вы так слабы, что не можете далее меня арестовать, а я беру на себя делать, и не выступать нельзя». Я еще сказал, что Керенский должен уходить, и поскорее» (л. арх.).

После отставки Верховского «диктатора» Петрограда с исключительными полномочиями «по водвореннию порядка» все-таки назначили. Словно в насмешку над здравым смыслом, им стал один из руководителей кадетской партии, доктор медицины, по профессии физиотерапевт — Николай Михайлович Кишкин. Примечательно, что когда военный министр Верховский при посещении 20 сентября Преображенского, Егерского и Волынского полков столкнулся с митинговым оратором большевиком-прапорщиком, провозглашавшим сверхпопулярный лозунг «Долой войну!», то он увидел, что солдаты испытывали «бешеное удовольствие, когда он нападал на Временное правительство, состоящее из буржуев, разных Кишкиных-Бурышкиных». Только личная популярность помогла тогда Верховскому одержать верх, и, как он вспоминал, «победить» (л. арх.).

Вдовствующая императрица Мария Федоровна, хорошо знавшая Верховского с его юных лет, но не располагавшая всей полнотой информации, отметила в своем дневнике:

«21 октября [пятница] 1917 <….> Все более тревожные и грозные вести приходят из Петербурга. Верховский, занимавший пост военного м[инистра], ушел в отставку, он, впрочем, на эту должность не слишком-то годился. Газеты полны сообщений о самом ужасном, что только можно себе представить. Повсюду царит анархия, и никто ничего не делает, чтобы этому помешать. Говорят, нынешнее правительство низложено»^{466}.

21 октября 1917 года Верховский сдал полномочия своему заместителю генералу А.А. Маниковскому и в тот же день покинул столицу. Находясь вместе с женой в ссылке на острове Валаам, в девственной тишине, где не было ни телефона, ни телеграфа, ни писем, Александр Иванович сожалел, что упустил исторический шанс для себя и для России, — «все-таки можно и нужно было прогнать Временное правительство “силой штыков”»^{467}.

Бывший член Временного правительства Ф. Степун вполне обоснованно считал: «Законности власти Керенского можно было и не признавать, так как он не был ни помазанником Божиим, ни всенародным избранником, а всего только ставленником цензовой Думы и самозваного Совета рабочих и солдатских депутатов»^{468}. Философ Ф. Степун был прав: начиналась долгая эпоха самозванцев…

После отставки военного министра дальнейшие исторические события происходили по сценарию, который отчетливо предвидел Верховский. 24 октября примерно в десять часов утра Керенский созвал в своем кабинете в Зимнем дворце совещание министров и сообщил им о «захвате инициативы в свои руки». После этого он, получив одобрение своей заранее заготовленной для выступления в Предпарламенте речи, уехал в Мариинский дворец.

Заседание Предпарламента открылось в 12 ч. 30 минут… Неожиданно в министерской ложе появился Керенский. Его взволнованный вид привлек к себе внимание депутатов. В зале началось оживление. Как только министр Никитин кончил речь, трибуну быстро занял Керенский. Он резко обрушился на большевиков, обвинив их в организации восстания, в выражениях не стеснялся, а Ульянова-Ленина обозначил как скрывающегося государственного преступника. Речь Керенского была бурная, крайне длинная и, как писали в «Истории Гражданской войны», — «истерическая». Керенский констатировал, что имеет место «полное, явное, определенное состояние известной части населения Петербурга как состояние восстания».