Дневник

Нигде – ни доброжелательства, ни искренности. А когда видишь всеми уважаемых, почтенных людей, которые в интересах своей партии лгут напропалую или говорят вздор, которому сами не могут верить! Глаза бы не глядели!..

Мы возвратились к обеду от Бастьена, который все еще лежит, но лицо его спокойно и глаза прояснились. У него серые глаза, чарующая красота которых недоступна, разумеется, для обыкновенных людей. Понимаете ли вы меня? Глаза, видевшие Жанна д'Арк. Мы с ним говорили о ней. Он жалуется на то, что не был понят. А я говорю ему, что он был понят всеми, кто только что-нибудь из себя представляет, и что о его Жанне д'Арк думают такие вещи, которые невозможно высказать ему в глаза.

Вторник, 19 августа. Я до того измучена, что едва в силах надеть холстинковое платье без корсета, чтобы выйти и пойти к Бастьену. Его мать встречает нас упреками. Три дня! Целые три дня не приходили!

– Что же это? Вы меня совсем покинули!- говорил он сам.- Это нехорошо с вашей стороны!

Мое тщеславие требовало бы, чтобы я повторила здесь все его любезные упреки и уверения, что ни в коем случае ему не может показаться, что мы приходим слишком часто.

Пятница, 22 августа. Все кончено. Он приговорен. Бод сказал это маме. Возможно ли?

Но я еще не могу отдать себе отчета, какое впечатление производит на меня это ужасное известие. Это совсем новое чувство- видеть человека, приговоренного к смерти.

Вторник. 26 августа. Все смутные мысли, кружившиеся и наполнявшие мой мозг, остановились и сосредоточились на этой черной точке. Ведь это в первый раз представился случай… это нечто совсем новое; человек… великий художник и… как вы уже знаете…

Приговоренный к смерти…

И я заранее буду думать каждый день, что он умирает? Это ужасно.

Я как-то вся подобралась, втянув голову между плеч, и жду удара.

Не было ли так и всю мою жизнь? Когда должен прийти удар, я жду его стойко и твердо. Потом уже я обсуждаю его и возмущаюсь и начинаю живо ощущать его, когда все уже кончено.

Не могу двух слов связать вместе… Но не думайте, что я в отчаянии, я только пришиблена и невольно спрашиваю себя, что же это такое будет?

Суббота, 30 августа. Дело пошло не на шутку. Я ничего не делаю… С тех пор, как я кончила картину Женщина под деревом (в Севре), я ничего не сделала, кроме каких-то двух жалких экранов.

Я сплю часами средь бела дня… Я, правда, хорошо сделала свой маленький этюд, да ведь это что ж – курам на смех!

На дворе сентябрь, скверное время уже недалеко. Малейшая простуда может свалить меня с ног на два месяца; потом еще выздоровление… А картина-то!.. Всем пожертвовать, и в результате…

О, вот когда хотелось бы верить в Бога и молиться…

Да, это боязнь заболеть: в том состоянии, в котором я теперь нахожусь, какой-нибудь плеврит в шесть недель покончит со мной.

Так вот как я кончу…

Я буду работать над картиной… несмотря ни на что, как бы холодно ни было… Все равно, не за работой, так на какой-нибудь прогулке: те, которые не занимаются живописью, тоже ведь умирают…

Так вот он, конец всех этих треволнений! Столько стремлений, столько желаний, столько проектов, столько… чтобы умереть в 24 года на пороге всего!

И ведь я предвидела это: Бог не мог дать мне – без особенного, несправедливого пристрастия ко мне – все необходимое для моей жизни, и потому пошлет мне смерть.

Среда, 2 сентября. Я делаю рисунок для Фигаро, но с часовым перерывом. Ужасная лихорадка. Я больше не могу. Я еще никогда не была так больна; но так как я никому не говорю об этом, я выхожу и работаю. К чему говорить? Я больна. И того довольно! Разве это поможет, если я буду болтать об этом! Но выходить?!. Это такая болезнь, которая позволяет выходить в минуты, когда чувствуешь себя несколько лучше.

Четверг, 11 сентября. Я начала во вторник этюд голенького ребенка; это пригодится для какого-нибудь сюжета, если только удастся.

Вчера приходил архитектор. Брат его спрашивает, почему мы так давно не были. Мы отправляемся в Булонский лес уже довольно поздно, к тому времени, когда Жюль делает свою обычную прогулку. Я прихожу, усаживаюсь на его обычное место. Можно себе представить удивление всех трех, когда они нас там находят. Он протягивает мне обе руки, а на обратном пути он едет в нашей карете, а тетя – с его матерью.

Суббота, 13 сентября. Мы друзья, он меня уважает, он меня любит, я интересую его. Он сказал вчера, что напрасно я мучаюсь, что я должна была бы считать себя очень счастливой… Ни одна женщина, говорит он, не имела еще такого успеха, да еще в такое короткое время работы…

– Вас знают. Так и говорят: m-lle Башкирцева – и все знают вас. Настоящей успех! Да ведь вот – этого мало: подавай вам два Салона в год. Достигнуть, достигнуть, как можно скорее… Впрочем, это естественно – при честолюбии. Я сам прошел через это и т. п.

А сегодня он говорит:

– Меня видят с вами в одном экипаже! Хорошо еще, что я болен, а то сказали бы, что я делаю ваши картины.

– Да и так уж говорили! – прибавил архитектор.

– Но не в печати, по крайней мере…

– Этого еще не доставало!