Дневники

Утро. Радио. 6 часов. Дождь, серо. Сведения тусклые и довольно неприятные — о Турции. Спал плохо, хотя вечером Тардова сообщила очень утешительные сведения о нашей Армии. Смеялись, когда она рассказывала, как пробивалась, подъехав вплотную на такси к дверям коменданта города. Был у Надежды Алексеевны. Всюду шьют мешки, делают газоубежища. Появились на заборах цветные плакаты: Никто не срывает. Вечером — Войтин-ская^8а звонит, говорит, что я для “Известий” — мобилизован. А я говорю: “"Красная звезда" как же?” Она растерялась. Очень странная мобилизация в два места. В промежутке между работой стараюсь не думать, занимаюсь всяческой ерундой — читаю халтурную беллетристику, письма,— а сидел в уборной,— Розанов-ские⁹ какие-то,— и загадал: “Вот достану листочек из сумки, там лежали журналы, и по первой странице загадаю что со мной будет в результате теперешней войны”. [Вырезка из газеты]. “За целой вереницей венков — два оркестра, игравшие поочередно без перерыва, до самого кладбища. За ними, перед колесницей, запряженной в три пары лошадей, покрытых белыми попонами,— духовенство в белых ризах. За прахом покойного шли его родные и близкие, а затем, в организованном порядке, представители от разных учреждений, от каждого театра в отдельности, от Консерватории, от всевозможных обществ и учебных заведений и др.

79

У Александро-Невской лавры, где направо от ворот, недалеко от ограды, была приготовлена могила для покойного ком....” Странное — любовница смешного. Одно только не получится — оркестра, белых роз, организаций... будет проще. Даже, наверное, никто и знать не будет, где похоронен сей популярный сочинитель.

Переделываю “Пархоменко”.

 

8 июль. Москва.

Телеграмма от Тамары: “Доехали благополучно до Арзамаса”¹⁰. Утром ходил к рабочему “Серп и Молота” Объедкову, беседовал и тотчас же написал статью¹¹. Приходили днем Шкловский и Федин. Шкловский ужасно уныл и смотрит жалобными глазами и даже надел черные, в оправе, очки. Федин удивительно бодр и жизнерадостный, и очень удивился, что у меня нет аппетита, и горевал, что в лавках исчезает съестное. Вечером приходил Лазарь Шмидт. Он в Народном ополчении и, как всегда, жалуется на плохую организацию. Организация, наверное, путаная, но у него всегда и все организации плохи. Вся Москва, по-моему, помимо работы занята тем, что вывозит детей. Пожалуй, это самое убедительное доказательство будущей победы — гениальные муравьи всегда, первым долгом уносят личинки.— Закрасили голубым звезды Кремля, из Василия Блаженного в подвалы уносят иконы.— Марию Потаповну и ее мужа, вместе с Институтом¹², отправляют в Томск; Ник[олай] Владимирович]¹³ не подает ни слуху ни духу, неужели живет на даче? Старушка ужасно мается за детей,— а чем ей поможешь? — Маруся и Дуня¹⁴ вместе с Дементьевым хотят уехать в Каширу, и получится так, что в квартире останусь я один.

9/VII

В Союзе. Все говорят о детях; пришли два писателя — хлопочут об огнетушителях для своих библиотек. Досидел до двух, а затем с Лебедевым-Кумачом¹⁵, Кирпотиным¹⁶ и Барто¹⁷ поехали в Моссовет к лысому Майорову, хлопотать об отправке детей. Встретил там Бадигина, Героя Советского Союза, он уезжает на фронт, на Балтику. Стоял он в широком коричневом костюме, ждал Майорова и нервно грыз спичку. Барто хлопотала о себе,— ей очень хочется в Свердловск, т.к. Казань ей кажется слишком близко. Получили направление на Казань, но ехать завтра, и не

80

знаю, успеют ли отправить детей. Пришел домой, получил повестку — в Военный комиссариат. Сразу же пошел. Народу много. Я сказал, что уже мобилизован в “Известия”, и тогда меня отпустили оформиться. Там же, у ворот, встретил Катаева, рассказал ему в чем дело и он решил идти завтра. Есть известие, что наши дети уже уехали из Казани, на пароходе, дальше — в Дом отдыха. Говорят там чудесно. Вечером сидели у Катаева и Гусева¹⁸ и беседовали.

 

10/VII.