Дневники

Ночью звонил Солодовников из Комитета по делам искусств. Он, видите ли, занят и потому не имел времени посетить меня. Я ему сказал, что и посещать меня незачем и что я вообще сердит на него. Он пропищал, что идет война и надо говорить начистоту.

154

Я ответил: “Война войной, но все же как будто мы занимаемся искусством, а не перебраниваемся в трамвае, поэтому ко мне как человеку искусства я и прошу относиться хотя бы с минимальным уважением,— ваши же письма, просто полстраницы брани, и говорить нам с вами не о чем”.— Он тогда предложил встретиться в Москве. Я сказал, что расстояние не изменит моих мыслей и вряд ли мой разговор с ним в Москве будет слаще теперешнего.— “Ну смотрите”.— Что же мне смотреть? Все, что нужно, я уже высмотрел, и мне оттого не легче.— Тут я стал задыхаться от злобы, и с радостью положил трубку.

Сегодня утром Тамара бранила меня за то, что я говорил с Со-лодовниковым грубо. Надо, мол, доказать ему ошибку. Но она забыла, что ошибку ему имеет право доказать только ЦК, а не я, а так как, по всей видимости, ЦК свысока плюет на все мое творчество, то мне остается назвать Солодовникова хамом и дураком, что я и сделал с превеликим удовольствием.

Вчера вечером позвонил Балабан. Уговорились ехать на гастроли в украинские колхозы. Охота от колхоза близко — Сыр-Дарья. Очень рад! Пришел Гасем Лахути¹⁵³. Прошло пять минут, благодушие его исчезло,— и он стал вспоминать тысячи обид, которые были ему нанесены в Москве, как известно, не очень считающейся с понятием восточного достоинства. Здесь у него колхозы его имени, улицы, театры, а там его гонял Ставский, не давал речи молвить. Затем, попив у нас кофе, мы пошли к нему, попробовать дыню, которую ему прислал Юсупов. Пришел Неало, таинственно молчавший на вопрос — где он работает. Лахути стал его хвалить, Неало стал хвалить Лахути, а затем оба пожаловались, что из Москвы — бригадой — поехал с ними двумя еще и И.Жига¹⁵⁴, которому Осокин и Ставский поручили “набирать материал” на Лахути. Приехав в Ташкент, Жига предложил посетить узбекских писателей, для того чтобы они “несли материал” друг на друга. Просто “Бесы” какие-то! Мне до того стало это омерзительно, что я едва не изрыгнул дыню. Лахути очень доволен, что обедает в САВО за генеральским столом, где “даже икра есть”,— и подарил мне талоны свои на обеды в столовой Совнаркома. Когда он отошел, я посмотрел жадно на эти талоны. Это были за 3, 4, 5, 6 и 7 октября. Не думаю, чтобы он сделал это со зла, но было дьявольски обидно, ибо хотел принести Комке котлету.

Правил “Ненависть” — отрывок из романа. Заметки и правки в рукописи сделал какой-то узбек из ЦК. Любопытно было бы на

155

него посмотреть, если чуть научившись по-узбекски, я стал бы править его рукопись! А он, наверное, думает, что лучше меня знает русский язык! Фу! Узбекский народ — очарователен. Узбекский чиновник по отвратительности равен русскому. Впрочем чиновники, как и б<...> всего мира, одинаковы.

Звонил Балабан. Кажется, едем в колхоз. Опять — поле, река, разговоры о труде — все-таки мою профессию, в конце концов, можно поблагодарить за удовольствия, которые она доставляет.

 

9. [X]. Пятница.

Вечером позвонил Балабан — кажется, ехать в колхоз не удастся, т.к. Балабана мобилизовали на хлопок.

Приходил Радыш. Впечатление, что шатается от голода. С упоением говорил: “Вчера у драматургов выдали студень — жиру на два пальца, мы его сняли со стенок и поджарили тыкву — пальчики облизал”. Чтоб не объедать нас, ссылаясь на болезнь живота, он от ужина отказался и выпил только чашку чая.

Днем был в библиотеке. Взял “Начало основ философии” А.Кудрявцева, “Дробовое ружье” — довольно глупые размышления какого-то немца о “философии жизни” и “Антихрист” Ренана, которого читал с огромным удовольствием. Умиляет не стиль, не ученость, а вера, что это так было и было словно бы вчера. Вечером — “Бесы”.

 

10. [Х]. Суббота.

Тамара настаивает на отъезде в Москву. Хесин прислал телеграмму — за “Пархоменко” уплачена половина. Слава богу, что хоть половина еще есть! Через пять дней год, как меня выбросили из Москвы. Я и отвык от нее, и увидел много и, возможно, в своей литературной “карьере” изверился,— испытал так много, что только бы жить в горной долине у ручья, ходить среди скал с ружьишком, а вечером читать немножко философии, немножко Чехова и Флобера.

 

11. [X]. Воскресенье.

Утром, внезапно, позвонил корреспондент “Правды”, приехавший из Таджикистана, и пригласил к себе в гости.

За обедом “говорили о политике”. Михоэлс¹⁵⁵ жаловался, что

156

в Ташкенте плоха борьба с контрреволюцией, болтовней и слухами. В голосе его было что-то чрезвычайно гневное. Он же сказал:

— Меня убеждает, что второго фронта не будет,— первый пункт ответа Сталина. Если бы мы надеялись на второй фронт, разве мы бы стали давать им в руки такой козырь, что второй фронт имеет для нас первостепенное значение?

Соображение дельное.

Затем разговор перебросился на дороговизну. Михоэлс сказал: