Дневники. 1918—1919

Пришел Яша прощаться: «В Тербунах, завтра мы уезжаем». Говорят, что Горшков созвал медицинскую комиссию и заявил, что у него мания преследования, просил отпуск. А у дам уже такое настроение, что ну, придут, а что же дальше? Служащим заявили, что кто не эвакуируется, тот увольняется с двухнедельным жалованьем, а на вопрос «Всех ли возьмут?» отвечают, что нет, не всех. Между тем распределяем себе уроки в гимназиях, и я хочу брать уроки географии.

В связи с недавним прошлым какая трагедия должна быть в душе у Сони (и «вся изолгалась»), между тем у меня в душе сухо, пусто, главное, что нет соответственного отзвука. А когда подумаешь, если это т а к, — не чувствуется той священной ответственности, какая была у меня всегда, хотя нет ни малейшей мысли, чтобы уклоняться: какое-то отупение, вероятно, от общих событий, от привычки жить с расчетом лишь на завтра-послезавтра и от неуверенности, что доживешь до настоящей жизни. Иногда воображаешь себе свою казнь, и тоже ничего особенного не получается.

Был Кир, деревня прожила эти три недели, не признавая Сов. власти, и хоть бы что.

Ждут казаков, да вот как! коты на крыше гремят, а наши думают — пушки Деникина.

30 Сентября. Именины Софьи Павловны, много было сладкого, и за обедом называли: Мамонтов Сахарный, а на улице большевик говорил: «Накормил тебя Мамонтов сахаром, посмотрим, чем Шкуро накормит!»

Чего мы ждем: первое — что узнаем, как живет Европа, что делается вообще на белом свете и есть ли основание в белой силе, второе — что, может быть, создастся наконец, что в комнату рабочую не будут без спроса входить и можно будет работать и запастись продовольствием, третье — что можно будет куда-нибудь уехать в лучшее место.

На улице ничего обыкновенного, как раньше было, то есть посмотришь, например, на человека и сообразишь, что такой-то непременно идет на службу, или на базар, или в церковь, или едет в деревню покупать что-нибудь, или из деревни приехал за чем-нибудь, — теперь что ни человек, что ни подвода — всё загадка и всё чудеса: коляска, какой в Ельце никогда не бывало, а запряжена в нее сивая кляча, и все пять пассажиров хлещут по ней кнутом.

Обозы и части войск из Тербунов движутся непрерывно будто бы на Тулу, где будет «последний и решительный бой» за Москву. Но в Узловой, говорят, теперь уже так забит путь, что дальше ехать и невозможно. Я думал, глядя на бесчисленные обозы, на красные шапки советских казаков-мальчишек, какая связь этого парня-кубанца с идеями Маркса?..

Из виденного и слышанного в конце дня оседает какой-нибудь факт, вчера осели Тербуны, сегодня, вероятно, занято Долгоруково, но не в этом дело, важно, что сегодня уже нет никакого сомнения, что завтра-послезавтра, вообще на этой неделе совсем с корнями вырывается наше Елецкое советское время и наступает новое, и люди тревожатся уже за это новое. Может быть, и опять временно будут красные, но уж не те...

Ехал себе человек из-за Сосны в город, и на Старо-Оскольской пересек ему путь обоз, и вдруг какой-то из обоза взял его лошадь и поставил в обоз. Засосенский кинулся было с кулаками и руганью, а они окружили его и: «Товарищ, товарищ! нельзя ругаться!» — другой, третий, все уговаривают не ругаться, так вежливо, корректно уговаривают.

Я подумал еще: «Вот молодцы, какой они себе стиль за два года выработали обхождения», — а тот-то, Засосенский, бьется, бьется, кричит.

Вдруг один бритый, челюсть такая круглая, загорелая, говорит: «Товарищи, да ведь это кадет, конечно, кадет!» — руку в карман (за револьвером), подходит в упор к Засосенскому (тот все еще бьется): «Вы кадет?», и те, другие, тоже спрашивают: «Вы кадет?» Смотрим, тише, тише Засосенский, как зверь, опутанный сетьми, и ничего, совсем стих, ворочает глазами круглыми красными совершенно бессмысленно, ему поправили лошадь, наложили чего-то в телегу, и пошел Засосенский человек с обозом в Тулу. В публике сказали: «Пошел кадет в Тулу».

1 Октября. Утро — тишина, единственный человек несет на дрова уворованную скамейку (так похоже это перед входом неприятеля).

Через три дня будет месяц, как православный человек не слыхал благовеста.

Разумник прислал хорошее письмо вчера, и стало так, будто и не было этой пропасти времени.

Ребята-коммунисты держатся, видимо, прилично, только вождь Горшков совсем сплоховал: ничего не боится, только боится одного: расстаться с жизнью.

Прошли обозы, артиллерия, кавалерия, пехота, теперь остается только казакам пройти.

2 Октября. Попросил у одной дамы кусочек мыла — не дала (а у самой много, запас), попросил у другой два урока географии — не дала (а у самой уроков по горло), — каменные бабы. Захватывали сахар, кожу, теперь захватывают уроки (Чертова Ступа). Так чувствуешь в себе талант, способность что-то сделать и не делаешь, потому что нет сцепления и что этому мешает Чертова Ступа.