Дневники. 1918—1919

— Спекуляция. А разобрать, где спекуляция, — нет ничего; человек, а разберешь человека — нет ничего: ни спекуляции нет, ни человека нет.

— Кто же довел?

— Голод.

— А голод откуда?

— Война.

— А войну кто начал?

— Буржуи.

— Теперь нет буржуев, отчего же нет ничего?

40-летний хочет выразить мысль о вредности классовой борьбы, словами: гокнулся и зарыли — надо развить это.

Почему народ гуляет-лежит?

К стенке, к стенке! — твердый нигилист.

— 20 тысяч рублей и три недели, чтобы разобрать, и сто тысяч и три месяца собрать — одна самотоха!

— Вы прекрасно рассуждаете, разрешите мне закурить... чувствительно вам благодарен, позвал, спросил, а кто здесь...

— Вот стоит дураком: что он понимает.

Работа не клеится, работают как мухи и не знают, из-за чего всё, кому эта статуя мешает.

— Партия — это как родня моя — стоит за меня родня в деревне, если кто обидит, так и партия стоит за меня, партия — друзья-товарищи, и ежели чужая партия, то я тож не разбираю, где какой человек, партию общую — богопартию.

Подождите, вот скоро эсеры придут, всех вас перевешают.

Нужно стоять в стороне, кто не задет, и поправлять.

— А кто не задет теперь?

— То-то и я говорю, тут к тому идет, чтобы каждого задеть и растравить, чтобы уж, он не мог больше поправлять и укрывать, а тоже бы в партии[ю] мог, и так не осталось бы ничего: партия на партии[ю] и никаких.

— И никаких!

40-летний стоит то за царя, то за Ленина, слежу, как повертывается нигилист.

Вся особенность Христа была в том, что шел сам и упреждал жизнь, а наш человек живет до тех пор, пока его не распнут, все на что-то надеется, чего-то дожидается, авось минует, авось пройдет, и глядишь — вот нет ничего:

— Пожалуйте к стенке.

Какое-нибудь удостоверение достать бы, что я из Москвы еду в Елец по литературному делу, например, для изучения церковных архивов, и кто мне это может дать, говорят, Валерий Брюсов!

— Как Валерий Брюсов, при чем он?

— А вот! — Показывают мне разрешение и газету «Возрождение», — назначили Валерия Брюсова.

— Да это не тот!

29 Июля. Творчество мира. Под вечер выхожу к набережной Храма Христа Спасителя и смотрю на Кремль, в который я, русский человек, теперь больше войти не могу[119]. Там среди дворцов, белых высоких храмов далеко блестит золотая, новая и до смешного маленькая главка церковная, как будто это новая вот-вот только проросла из земли или вылупилась, как цыпленок.

Мне кажется, это не измена, как многим кажется, это легкомыслие: полюбил, отдался, запутался в чувстве, выбрался кое-как на простор и теперь думаешь, где же это я бродил, как это вышло, вспоминаю — да вот как!

Творчество мира. Царь без скипетра с отнятыми руками стал много лучше, вид его мягче. Крылья поворочены.

Что бы там ни говорили в газетах о гражданской войне и все новых и новых фронтах, в душе русского человека сейчас совершается творчество мира, и всюду, где собирается теперь кучка людей и затевается общий разговор, показывается человек, который называет другого не официальным словом «товарищ», а «брат».

Эта маленькая церковь[120] поднялась чуть-чуть от земли, и кажется, только что проросла. Возле меня говорили о Москве, вот как чудно все — француз Москву сжег, а теперь француз наш друг, можно ли верить, что француз наш враг или друг.

— Кто же он нам?

— Никто.

— А этот?

Показал на «статуя».

— Был царь... только ведь поставь тебя на его место, и ты тоже сам объявишь: нынче француз враг, завтра — друг.

Подходит красноармеец:

— Товарищи, расходитесь!

— Ну вот, видишь: вчера был рабочий, нынче власть перешла ему, ходит с оружием и делает то же самое дело.

Показал на царя и к солдату:

— Братья, зачем вы так поступаете, подобно статую-царю, который, считается, принес народу вред.

Путаница.

— Вы не понимаете: наедут советские, увидят митинг, вперед меня арестуют.

Ожесточается на то, что не может ответить, и разгоняет.

На площади разговоры продолжаются.

— Я, — говорит один, — теперь уж на вашу площадь не пойду, пусть убьют — не пойду.

— Товарищи, я не против этого, я только заметил, что вы его братом назвали, — какой он вам брат?

— Конечно, брат.

— Тогда и царь брат?

— И царь.

— Вы рабочий, выходит, у вас с царем отец один?

— Конечно, один.

— Почему же тогда выходит гражданская война?

— А почему бывает: двое жили-жили вместе и подрались?

— Подрались, и вы считаете их за братьев?

— Да здравствует гражданская война!

— Долой оружие!

— Товарищи!

— Брат мой!

— Я вам не брат: да здравствует гражданская война!

— Я вам не товарищ, а брат: долой оружие!

— Подумайте, что вы говорите, какое государство может существовать без оружия, где есть на земле такое государство?

— Есть, есть такое: там люди живут, работают, пашут, скотину разводят, торгуют, а воевать — нет! махонькая страна такая...

— Финляндия.

— Ну, хоть бы Вихляндия.

— Воюет; жестоко... и другие воюют.

— Нет, эта не воюет.

Публика догадывается:

— Швейцария!

— Я говорю: есть, есть такая страна, где не воюют, хоть бы вот эта самая махонькая Вихляндия, значит, можно же так.

— Ну хорошо, товарищи, ответьте прямо, если на улице двое дерутся — что вы сделаете, как остановите?