Дневники. 1918—1919

<Зачеркнуто: Он пишет у окна и смотрит, как жена его с другом в саду рвут для коровы траву.>

В садике друг дома (пошло).

NB. Пошлостью называется состояние, когда идеальное наивно заменяется неизбежно житейским, цинизмом, когда сознательно.

В садике дама (Анна) сгребает траву, господин (художник Дмитрий) делает последний удар косой по бурьяну и говорит:

— Анна, я счастлив!

Она быстро оглядывается на окно: там в окне видно, как, склонившись над бумагами, он что-то пишет. Она делает глаза.

Дмитрий. Анна Михайловна! я думаю...

9 Сентября. Из поэмы «Цвет и крест».

Какая тишина в золотых лесах! далеко где-то молотилка, будто пчела, жужжит, а войдешь в лес, то пчела, будто молотилка, — так тихо!

Так тихо: земля под ногою, как пустая, бунчит.

Светлый прудик тихий, обрамленный осенним цветом деревьев, как затерянное начало радостного источника встретился мне на пути. Тут с разноцветных деревьев: кленов, ясеней, дубов, осин — я выбираю [листья] самые красивые, будто готовлю из них кому-то цвет совершенной красоты.

Источник радости и света встретился мне на пути, и все ясно мне в эту минуту, как жить мне дальше, чтобы всегда быть в свете и радости. Но годы мои... я не раз был у источника и скоро терял его, и теперь в радости встречи думаю: как удержать мне в памяти тропинку, по которой нежданно я пришел сегодня сюда. И в жужжании последних пчел мне слышится голос:

— Возьми крест и передай любимому человеку цвет свой!

Вот в этих цветисто-разукрашенных деревьях выступают — кажется мне — знакомые лица, и совершается великая тайна посвящения: она крест надевает на его шею, он передает ей свой цвет.

Исчезли все сомнения: пусть все цветы потемнеют и светлый источник засыплет прелая листва, закует-заморозит зима все вокруг, засыплет снегом лес — ни пройти, ни проехать. Пусть! крест ее сохранит цвет в душе и в темные осенние вечера, и в зимние ночи.

Выхожу на опушку леса, а там уже все знают о посвящении: сияют радостные скрещенные верхи, ликуя, поднимается в прозрачность последний жаворонок.

Тут уже знают — что совершилось в лесу: вон по скрещенным верхам поднимаются тихо те двое: в подробностях как чудесно изукрашена земля под их ногами: такие тончайшие зеленые кружева!

Они выше и выше поднимаются и вот затерялись на рубеже, поросшем муравою, в полях молодой озими.

Я малодушно растерялся перед наступающей в полях тишиной, но тьма не наступила: еще не успела потухнуть, еще светила заря, а с другой стороны большая поднималась луна, свет луны и свет зари сошлись вместе, как цвет и крест в ярких сумерках.

Я хотел ей рассказать все, но оказалось, что все рассказать невозможно и нельзя: есть личные тайны, которые не только нельзя рассказать другому, но и себе не признаешься в них: их можно рассказывать другому лицу только поступками, а словами сказать — убивать их.

Начало поэмы то: некая Я и те двое на разделенной земле: их путь крест и цвет (соединение), их искушение — разделение: символ разделения — жизнь обезьян.

К обезьянам: на клевере лошадей стрегут: рассказ Глеба о разных изобретениях человека на опустошенной земле: керосина нет — выдумали на блюдечко лампадное масло, рассадили в Лампы на ярмарке, и в Покров все везде засветилось. Изобретение из лака солью спирт добывать... Корова зайцу лапу отдавила: вьется заяц под коровьей ногой. Для живописи: заяц по семиверхам, оборот, гончие — стадо шарахнулось. «А немцы из говна масло делают!» Мельницы запретили — жернова везде ручные, — велосипед и кофейница. О коммуне: Аракчеевщина и коммуна (все на чужого дядю)[152]: пример, как из свободы является рабство. Принцип коммуны вышел из подвига, формулируя подвиг. Отрицая личный подвиг формулируют его достижения и даром отдают беднейшему, который настолько совершенен], что ему не нужно креста.

Украдкой, робея, что отберут охотничьи ружья, пробираются два охотника убить зайчика.

Она сказала, что невозможно возвратиться к началу. А я думаю, что возможно одно чувство заменить другим: чувство, которое обращено друг к другу внутрь, тем чувством, которое обращено к миру, одно порождает страсть и «последствия» (дети, собственность, государство и пр.), другое порождает любовное внимание к миру.

«Правда, — говорит она, — что если уедешь...» — то есть какая-то внешняя причина должна быть, чтобы изменить русло чувства.

Это неинтересно, это у меня уже было: искусство вместо семьи. Но вот это интересно: быть вместе и удержать себя (посвящение, задача жизни, подвиг).

<На полях: Спирт из завода в глину утек — так вот теперь из глины мужики спирт гонят>

11 Сентября. Ефросинья Павловна с детьми в городе, Яша — в Москве, я — один.

Из пансиона Тургеневских женщин Соня ближе всех к Одинцовой[153] — именно тем, что всем кажется холодной женщиной, а на самом деле у нее этот холодный пояс служит только для охраны ее тайны, а в чем эта тайна — она сама не знает.