Дневники: 1920–1924

У Нессы легкая форма гриппа, и я рада видеть, насколько заботлив старина Дункан, который всячески прислуживает и заботится о ней лучше, на мой взгляд, чем это когда-либо делал Клайв. Этот маленький человечек откладывает публикацию своих стихов до осени, намереваясь, смею предположить, написать еще парочку сонетов в честь своей смуглянки [Гандерильяс]. Мне донесли, что бедняжка Мэри Хатчинсон сочла разлуку невыносимой и согласилась на платонические отношения, строго платонические. Как этот жук выдерживает перетягивание каната и получает ли он удовольствие от процесса – я не знаю. Как бы то ни было, Клайв ужинает вне дома каждый вечер – «с тех пор, я полагаю, как вы ужинали у нас», хвастается он, – а еще, по словам Нессы, якшается с обществом, «которое, слава богу, он сюда не приводит». Я чувствую некоторую тревогу Нессы за благополучие Клайва. Вероятно, кому-то не нравится, когда отец ее детей с головой погружается в чистую похоть, обжорство, удовольствие и тщеславие. Несса надеется, что он вернется в Чарльстон этим летом и напишет свою книгу о цивилизации. Думаю, его взгляды на эту тему будут перекликаться с ее нынешней жизнью. Возможно ли, что леди заставила его по-новому взглянуть на старую историю? Мне кажется, что, начиная писать книгу 15 лет назад, он был мавританцем. Что ж, полагаю, в Испании есть мавры. За окном и в комнате начало темнеть (как раз когда я стала искрометной), так что мне сейчас нужно заняться формами русских глаголов и программой лейбористской партии – одним из триумфов[479] Л.

18 марта, пятница.

Только что вернулась после двухдневного пребывания в Манчестере. Я представляла, сколько всего напишу в этом прекрасном, как мне казалось, отчете, и вот теперь мое перо молчит. До половины второго ночи мне не давали уснуть деловые люди, непрерывно разговаривавшие своими низкими спокойными голосами в комнате наверху; мы встали рано, позавтракали, сели на поезд и отправились домой, проехав через огромные скалистые пустоши Дербишира[480]; эти голые пустоши – самое странное на вид место. Своей уединенностью они напоминают Англию XVIII века; долины изрезаны стремительными реками и водопадами; широкие пространства страны светлые и мрачные, с голыми скалами на фоне неба, а потом – ряд трущоб в восточной части с полосой тротуара и двумя фабричными трубами посередине. Здания все каменные, мрачные, испачканные сажей, непохожие на наши коттеджи, да и не коттеджи вовсе, а обычные дома. Из просторной долины вы вдруг попадаете в целый город: газовые заводы, фабрики и маленькие ручейки, которые текут по каменным ступеням и, я полагаю, вращают двигатели. Время от времени опять никаких домов и одни только дикие пустоши, узкие дорожки и фермы, вросшие в землю и неприступные, поскольку вокруг ни цветов, ни высокой травы или живых изгородей.

«Да, – сказала я миссис Анвин, – Дербишир очень красив». Мы стояли в партере университетского зала, а внизу был стол с лампой и ряд стульев, на которых сидели профессора [Манчестерского университета]: Анвин[481], Финдли[482], Голдман (финансист) [483] и Вайс[484]. Потом Леонард встал и произнес свою очень энергичную речь. Мы сидели кругом на жестких скамьях за столом с чернильницами или отверстиями для них перед собой.

Все улицы Манчестера одинаковы: все они пронизаны трамвайными линиями, проложенными близко друг к другу, из-за чего дороги кажутся техническими и нелюдимыми. Вы постоянно слышите звон колоколов. Там нет чайных заведений, зато есть большие кафе; нет маленьких магазинчиков, зато всюду крупные драпировщики. Мы поселились (по 18 шиллингов за кровать) в отеле «Queens[485]» на большой площади, но что это за площадь, если по ней ходят трамваи. Еще там есть статуя королевы Виктории, напоминающей «чайную бабу[486]», и Веллингтона[487], гладкого, похожего на мастифа с вытянутой лапой; все это казалось не вполне английским, по крайней мере не лондонским. Люди были ниже среднего класса, без примеси высшего.