Дневники 1926-1927

Теперь обращаюсь к Несговорову:

если Алпатов страдает оттого, что он «не сам», то Несговоров «в себе»: он — власть. Он отсек себе сам пуп от Бога и заключен в человеке. Этот «пуп» к разговору о Сикстинской Мадонне. Воспоминание о гимназии. О родине и страдании народа: «Как ты себе представляешь Россию? В. от тут Мадонна, а там ведь этого нет». — «Разве нет?» — «Она и тут есть: вот американцы проехали. Но поговори на улице с рабочими. Она вред приносит: расслабляет». — «Наука? ты видел Берлин: вся наука выжата в технику».

В Париже Джиоконда: смех Ины Ростовцевой.

Несговоров не пуст сердцем: он верит в Маркса (он покажет новый портрет, скажет что-нибудь из Бельтова, и это при первом свидании удивит Алпатова: ему покажется это далеким, чем-то юношеским… при втором свидании, однако, он подчинится. При 1-м свидании говорит:

— Я верю в рабочее движение, все будет непременно так, но… я-то почему в этом обязательно и непременно сейчас: разве нельзя мне духу набраться? Ефим, скажи мне, вот, например, у нас в России трехполье и чересполосица, так было и в Германии, и будет в России непременно система земледелия с клевером, так непременно будет само собой — хочу я или не хочу. Меня это не занимает, я помещаю себя в рабочем движении, и пока я занимаюсь этим, там совершается без меня: меня там не будет в земледелии. И миру от этого все равно. Так разве это рабочее движение прекратится, если возьму себе отпуск и поработаю для себя, для своего развития отдельно?

— Но почему же ты раньше понимал, что твое развитие идет лучше всего в деле, а когда приехал в Германию, то стало отдельно. Скажи откровенно: тебя уводит искусство и притом мертвое, буржуазное.

— Ты говоришь о Рафаэле?

— Да, о твоей Сикстинской Мадонне. Представь себя снова на работе в России, и она окажется совсем не нужна. Ты просто балуешься, и у тебя, мне кажется, есть что-то другое за спиной этой Мадонны.

Алпатов покраснел и не мог ничего сказать. Потом он рассердился за то, что покраснел и вдруг выпалил:

— Ты так думаешь, вероятно, потому, что и у нас с тобой за Марксом живое лицо: где теперь наш Данилыч!

— Видишь, — сказал Несговоров, — я так и знал: я не говорил, что у тебя за Мадонной живое лицо, я сказал «что-то», а ты сразу перевел на живое лицо. Данилыч отправился в Нарым, но «живых лиц» в эмиграции тут сколько угодно.

— Значит, конспирация и здесь продолжается?

— Продолжается, а ты думал… нет, тебя что-то сбило с пути: ты перестал понимать.

Алпатов возвращается домой. У него Нина Беляева. Рад ей. История с шалью. Когда лицо <1 нрзб.>Алпатов вернулся в Россию: дать образ Маркса как мужика, и что все дело о русском идет. Потом он идет к Ефиму. И тут дать основную черту характера Алпатова: вдруг как бы покаяться всенародно, открыто сознать свою ошибку. — Ну, теперь давай мне поручение…

Мало-помалу ветер стих, но дождь лил весь день без перерыву, и я уснул в 10 в. — все лил.

<Запись на полях>Перья на шляпе: Алпатов на Тангейзере (в Дрездене = тут встреча с Беляевой).

В разговор: Мадонна собирает дам всего мира, и тут они задают работу модисткам всего мира: Мадонна — единственная польза Мадонны, что она дает работу модисткам…

— Ефим, Ефим! Это женщина прошлого: Мадонна на картине и в жизни проститутка.