Дневники 1926-1927

21 Апреля.В 4 у. небо чистое, только закрыт восток. В 5 ч. на восходе все тонкие лужи померзли.

Вчера был у Яловецких. Вера Антоновна сказала о «Кащеевой цепи», что автор человек верующий, сильный, интересный человек, но зачем эти страницы о «геометрии», как мог он «снимать покрывало Майи». Надо подумать.

Читал «Охота за счастьем» и услышал толкование рассказа на индусское, вроде как бы я — русский Тагор.

— Вы не читали..?

— Нет, не читал.

— Откуда же вам это пришло?

— Я очень русский, — ответил я, — очень возможно, что через кровь пришло. На русский народ ведь всегда смотрели с загадкой старины — и все в нем казалось плохо, а кто пробовал взглянуть на него глазами востока (Лев Толстой), напротив, казалось, не плох народ. Это надо хорошенько подумать: Платон Каратаев, русские похороны, отношение к смерти.

Роман.

Дрезден: Мадонна и дамы, Тангейзер, встреча с Беляевой на Тангейзере…, гравер.

<Запись на полях>Мальчишки после тяги орут и стреляют. Яков Ксенофонтович сказал:

— Алаберничают.

— Как? — спросил я.

Он не мог повторить этого слова. Таких слов, своих собственных, бытовых, русские люди стыдятся и не повторяют.

Погода: то снег, очень даже настоящий, порхающий, густой, то град. Вечером перемерзли на тяге, было очень ветрено и все-таки нельзя сказать, чтобы не тянуло; Петя стрелял и потерял. Мы охотились возле дачи М. Я. Герценштейна. Провожавший нас кустарь-охотник Иванов Яков Ксенофонтович (токарь по дереву делает матрешки, вставашки и красную армию). Я спросил: «Большое имение?» — Он ответил: «Жили хорошо». — И показал на пруд. — «Рыбы сколько было! Теперь всю выловили. Последний карась был пойман прошлый год: 5 ф. весом». Вблизи этого имения есть Белый пруд, сказание о нем: тут были закопаны драгоценности Лавры от поляков, и когда вынули их, образовался пруд. Недалеко отсюда есть Сорочье болото. На обратном пути встретили князя, он убил двух, и тянуло 15, но у него было 4 патрона.

Сюжет для охотничьего рассказа «Политика». В тревожное время в 16 г. приехали на охоту два офицера, один был тайный большевик, другой «до полной победы», спорили всю ночь; вот утром посылает (зачем-то) большевик егеря, другой велит: «Не ходи!» — «Покормил собаку?» — «Нет, ваше благородие». — «Почему?» — «Их благородие остановило». — «Да, я остановил, — отвечает другой, — вы сказали, что никто не имеет прав распоряжаться другим человеком и делать все самим: вот я остановил, покормите сами». Вышли на охоту. Вдруг у них опять спор. Я спустил собак: стали искать, молю Бога, хоть бы заяц! И вижу, жарко, один <1 нрзб.>поправил, другой за ружье хватается, и смотрю — и тот за ружье. «Если вы еще посмеете — я вас на месте как собаку застрелю». Другой как схватит револьвер. И вдруг заяц… Этим спаслись.

Начало одичания.

Е. П. подает Пете вынутую просфору. Я протестовал. А Петя спрашивает: «А для чего вынимают просфоры?» Петя кончает школу 2 ступени, готовится в Университет.

В Петербурге среди писателей было трое совершенно «русских»: Розанов, Ремизов и Пришвин, к этим же я могу присоединить Тат. Вас. Розанову, но Щеголева, напр., нельзя — почему? он не меньше «русский», но не то. Вот почему: как все на свете имеет оборотную сторону и лицевую, так и человек имеет лицо и кишки, и лицо считается лицом и кишки кишками, а честь им разная; у Розанова все пошло на лицо, у Щеголева от лица отнимается сколько-то на кишки. Вот в этом русская жизнь, ее все рыцарство: чтобы отстоять это во всем до конца: в кишки должно идти из земли, но не от лица. У Розанова, сотрудника «Нового Времени», «писателя с органическим пороком», лицо оставалось до того чистым, что он до старости краснел, если приходилось соврать. Другие делали лица по-европейски (честные кадеты), по-народнически, но это цельное, честное европейское лицо имело глубокую червоточину…