Дневники 1926-1927

Я смотрел на пионы и ждал: они так сильно открылись, что их огромные красные подолы закинулись даже назад и сюда наружу выперли толстые пестики, окруженные, как солнцем, бесчисленным множеством желтых тычинок, и пахли неприятно собаками, но у этих собак хорошо, а у цветов было так, как будто нельзя.

Таня крикнула со двора:

— Михаил Михайлович!

— Идите сюда, — сказал я ей.

— Нет, я спешу к заутрене, возьмите рукопись.

— Но вы же без цветов идете, возьмите у меня цветы.

— Да, вот разве цветы.

Я с некоторым волнением ждал ее, потому что думал, что она испугается красного, не решится идти с ними в церковь и потом еще к своему старцу за советом, да, к старцу с цветами, которые пахнут собакой!

В последний раз она мне сказала: «Я догадываюсь, что бы очень хороший человек». «Догадается непременно, — думал я, — и лишит меня снова доверия».

Она вошла и ахнула: «Какие цветы, откуда вы их взяли». Понюхала.

— Кажется, они совсем не пахнут.

— Да, кажется, нет, — сказал я.

И она взяла, такая маленькая, такая некрасивая, но живая, как ртуть, огромный <букет> и побежала с ним молиться и советоваться со старцем о спасении своей души. А вслед за ней пошли монашки в черном, с желтыми лицами и с ландышами: ландыши так свежи, они так несчастны жалки и желты… Вот удивит-то старца Таня своими огромными красными цветами, не остерег бы только ее хитрый старец, что такие цветы пахнут собаками, не спросил бы, от кого она их получила: уверен, что он уже слышал о мне от нее и остерегал…

После Ефима на улице Алпатову стало совсем не так, как было раньше, он был смущен, и ему казалось, с этой Мадонной он вступает в какой то роковой круг, заключающий самое страшное. Вы поймете это, мой друг, если от невинной как будто и естественной красоты Сикстинской Мадонны перейдете к другой знаменитой картине, Леонардовой Джиоконде. Напомню я вам немного о ней.

…и таинственной улыбкой.

И вот Алпатову после разговора с Ефимом стало так же представляться о людях, окружающих Мадонну, вероятно, от ревности к ней, как нам, понимающим странную красоту Джиоконды, кажутся эти провинциальные дамы. Но только Алпатов представил себе это совсем несчастливо и предчувствовал себя вступающим в какой-то роковой круг сил очень серьезных, с чем он, не зная, играл как ребенок с огнем. Первый раз во все его пребывание в Германии его схватила тоска, почти такая же мучительная, как бывало в тюрьме, и стала так мучить, что он скоро потерял силу разобраться в себе и как бы отдался во власть своих ног, влекущих его довольно быстро по бульвару.

Письмо в Зиф ^{66}.

Уважаемые товарищи,

благодарю вас за приглашение в постоянные сотрудники Вашего журнала, я бы охотно принял Ваше предложение, если бы не связан был серьезным обязательством в других крупных журналах. В конце осени я освобожусь от этих обязательств, к тому времени у Вас определится состав сотрудников, художественные задачи, и тогда мы сговоримся о серьезной работе, а сейчас пока я прошу Вас не публиковать мое имя в числе сотрудников.

Разрешите мне сделать маленькое замечание относительно формы, в которой Вы обращаетесь к писателям, и дать добрый совет: Вы пишете, что при неполучении ответа в течение двух недель будете считать молчание как знак согласия. Это, по-моему, не совсем удобно: писатель может, особенно в летнее время, быть в отъезде и, вероятно, запротестует, если увидит имя свое, независимо от собственной воли, примкнувшим к какой-нибудь несродной ему литературной группировке.

Но я думаю, что у Вас это вышло от поспешности в делопроизводстве, Вы не будете и сами публиковать имени без письменного согласия их обладателей. Смею так же сделать и еще одно маленькое замечание proclomozua [22]: я страдаю, простите меня, некоторой щепетильностью в отношении к сокращению человеческих имен, и меня обижает, когда вместо моего имени Михаил пишут какой-то «Мих». Уверяю Вас, однако, что эти пустяки, даже если они повторятся, не помешают мне в конце осени, если сговоримся всерьез, вполне отдаться работе для Вашего журнала.