Дневники 1926-1927

К роману: Выясняется образ Трусевича, старика-надзирателя. Дальше провести надо Ефима — ортодокса, и Коноплянцева — ревизиониста. Старик-раскольник соединяется с ним. Северный полюс — Старик — Север, полюс — Маркс: там нет ничего, но так нужно ехать и открывать, Северный полюс нужен, как <1 нрзб.>, но там нет ничего. Ина — весна: обратное полюсу. Ина описывать надо, имея перспективу всей повести. Вот перспектива:

Вот хорошо, что через две решетки нельзя точно рассмотреть лица. Свидание в тюрьме — только тема, чуть коснуться. Наметить, кто же Ина: тоже борьба между «пойти за кем-то» — вот это самое желание увериться в Алпатове, как в Сев. полюсе, но она самому Алпатову как соблазн… Он добивается положения из-за нее — а ей не надо, и она хочет решиться на положение, чтобы избавиться от высшего.

Надо сделать две сцены упущения: главная — он ее упустил, как Ярик, а чтобы смягчить это, вторая сцена, где он у ее ног и она его пинком. В конце концов, она попадает в Междунар. банк, а он в леса.

Очень важный момент: расстройство свидания, ошибся он, и она уехала, и оказывается, она выходила замуж…

Второй момент: с Ефимом, доктором: ничего не сделал.

Выбирает себе заграницу, конечно, уж по тайному влечению: Европа, Бебель и все. (Выход из тюрьмы).

Vir juvenis ornotissimis [9]

Было утро в Феврале, я проснулся в Петербурге таким же счастливым ребенком, как в одно Пасхальное утро, когда мать моя, вернувшись от ранней обедни, поставила возле моей кроватки, укрытой пологом, большого деревянного коня. А все спят. Я сел на коня и поехал, и все спят. Как хорошо!

Точно так же было — простите мою наивность! — когда я проснулся в Февральское утро после всего того вчерашнего. Молчат пулеметы. Все отдыхают: победа! Что-то рухнуло не отвлеченно, какое-то там царство, а с себя самого отвлекаешь Кащееву цепь: ноги, руки развязаны, и, кажется, такая сила во мне, что захочу, то и сделаю; все могу. Страшно тихо. Мне кажется, я сел на лошадок…

Так точно было с Алпатовым, когда он, не видавший никогда Петербурга и никакого большого города, прямо из тюрьмы очутился вдруг на Берлинском вокзале и направился к извозчику. В большом городе, как в лесу, есть своя городская сень. И вот под сенью на козлах своего экипажа сидел извозчик, читал газету и курил сигару. Про это Алпатов слышал еще много раз, из всех рассказов о Германии запало больше всего, что есть аллеи слив и яблонь и никто их не смеет тронуть, и что есть извозчики с газетами. И вот он.