Дневники 1928-1929

Творец создает, играя, новую вещь и непременно передает ее обществу в форме игрушки. И если общество хочет быть само, как творец, оно непременно должно заниматься своими делами, играя. Оглянитесь, друг мой, вокруг себя на серьезных людей, разберите их жизнь до конца, и вы увидите, что если серьезный человек не совершенно забит и не туп, как обух, тайная пружина его жизни непременно игрушка. Наши деды и отцы строили очень серьезные мины труда и забот только для того, чтобы нас, детей, подготовить к возможным слезам на пути к великой игре взрослых, потому что в жизни непременно, как во всякой игре, будут первые и последние. Раскрывая себе секрет серьезных мин наших дедов и отцов, подумаем и о наших ребятах. Не будем запугивать их, как делали наши отцы, скажем им откровенно: счастье человеческой жизни, смысл и дело ее не в труде, а в игре, надо устроить жизнь свою так, чтобы весь повседневный труд был направлен к игре и через это стал легким. Мы воспитаем внимание у детей-победителей к слабым, горбатым, слепым, убогим, чтобы они не завидовали нам, а в потаенных уголках определенной им жизни восхищались игрушками и тоже были как дети.

Моя мать — ребенок, и рядом с ней ее дочь, которая всегда говорит ей: «Ты ребенок!» Я и вокруг меня неудачники: Миша Герасимов, Киселев, Коноплянцев, Григорьев и особенно Рязановский.

Ошибка неудачника в том, что себя он считает обиженным, тогда как другим доставалось как будто даром, а между тем настоящий творец был сам когда-то тоже в унижении и преодолел его.

Движение весны.

Накануне Евдокии (1–14 марта) оттепель и в четверг 14-го летел снег, и на деревьях висели капли воды. В пятницу вечером схватил сильный мороз.

15 Марта.Это был один из последних вечеров весны света, когда в тишине при морозе и полных, нетронутых снегах светит вечерняя заря, и молодой рог месяца со своею вечерней звездой до того показно является на небе, что даже в самом тяжелом состоянии духа я не мог от них отказаться. Правда, месяц с весенней зарей и звездой не постоянно были у меня на виду, они то показывались, то исчезали. Они показывались мне, однако, без внутреннего своего значения, а чисто графически, рожок и блестящая пуговица. Их появление на фоне моего помраченного сознания сопровождалось каким-то почти неприятным чувством, и я передал бы его так: «Все было и прошло, зачем же мертвые появляетесь вы и просите чувств, которых нет больше ни у вас, ни у меня». Мне было очень плохо на душе, и там на небе перестало являться мое лучшее. Но когда я поздно ночью возвращался домой несколько успокоенный, небо, при самом всесильном морозе переполненное звездами, радовало меня, и я с обычным глубоким вниманием поглядел на рожок месяца, теперь очень низкий, и отметил невидимую раньше мне особенность: в этот раз рожок не был, как всегда, серебряным, а красным, мне казалось всегда, что красным является нам месяц только старый и полный, а вот что совсем молодой и красный, этого я никогда не видал. «Жив, жив!» — сказал я себе, очень обрадованный. И так было мне понятно, что жизнь моя вполне связана с ними, и что все силы надо устремить к тому, чтобы не потерять с ними связь.

Особенность характера Павловны.

Я был потрясен грабительской бумажкой фининспектора, расстроен до последней степени. И Павловна знала об этом. Собираясь к защитнику, я стал одеваться и попросил у нее необходимый мне шнурочек. Это был красный крученый поясок, когда-то купленный ею для меня за 30 коп. Сегодня я прицепил его к ружью, и она, заметив это, потихоньку от меня его отвязала и спрятала: по ее мнению, нельзя было расходовать его на поганый ремень. Теперь он совершенно был мне необходим, чтобы одеться. Я просил ее, она молчала. Я начал требовать. Молчит. В моем полном душевном расстройстве от бумаг фининспектора и прерванной работы эта мелочь врезалась мне, как нож в сердце. Я начинал бесноваться… Так было множество раз раньше, бывало, я доходил в припадке до того, что бросал вещи, колотился о стену, схватывал ружье. Но она оставалась неколебимой. Теперь, зная по опыту, что она не уступит, я затих и вышел на улицу, удрученный такою страшной жестокостью, непонятно живущей в добром и любящем человеке. Неужели же она не знала, что я безумно работаю и все отдаю им на житье, что я сейчас бумажкой фининспектора расстроен до последней степени. И вот все-таки она поставила на своем и сохранила поясок.

Я могу поманить ее, она поедет со мной на Камчатку, а дом бросит. Я вообще могу лаской убедить ее выйти из дома, в чем есть, и все бросить за собой. Но я ничего не могу с ней сделать, если ей вздумалось поясок в 30 к. ценой поберечь и не дать мне. Вспоминаю сцены, из-за таких пустяков довольно опасные: она могла бы серьезно потерять меня. Она именно этим самым сделала когда-то, что я не был с ней два года. И все-таки…

Все объясняется соединением женской «мелочной» природы, поддержанной деревенским воспитанием. Эти пустяки — корки того мира, который большевики хотят разрушить, применяя к жизни учение Карла Маркса.