Дневники 1928-1929

На пойме разом закричали все журавли: По-ра! По-ра, пора! Соби-рай-тесь! Они собирались, вероятно, лететь ночевать в родные места гнездований по Дубне.

Желна. Прошлый год этот бор возле самой деревни был нам вместо сада, когда нечего делать, в жару или если вдруг охватит широкое раздумье, бывало, прямо в чем есть, случалось, босым, без шляпы, в одной нижней рубашке идешь туда… Зимой мужички добились, наконец, под предлогом нехватки земли с обещанием корчевки разрешения свести этот лес местного значения. Лес разделили, кто победней, поспешил свою часть продать за бесценок. Никто не убирал за собой в лесу ничего, и к лету вместо нашего любимого бора тут была свежая вырубка с редкими маломерными или уродливыми деревьями, совершенно непроходимая, заваленная торчащими сучьями. В жару вырубку зажег «лиходей», — так его все называли, потому что дело это и запрещенное и опасное: бор прямо возле ржанища с копнами хлеба, и за рожью прямо деревня. С другой стороны, кому же охота очищать вырубку, предназначенную для корчевки, древний опыт славянина-колонизатора настойчиво требовал сжечь вырубку и тем безмерно сократить работу корчевания. И закон запрещал, и страх сгореть всей деревней не давал решимости поджечь вырубку, но душа просила «лиходея» и он явился: вырубка запылала в безветренный день.

Прошло уже много со времени пожара, давно уже свезли с полей рожь, перемолотили, едят новину, убирают лен и овес, но черная горелица с красными деревьями до сих пор за версту, а иногда при ветре и много дальше пахнет мне, когда вечером я с охоты направляюсь домой. И что меня удивляет каждый раз, когда я прохожу мимо горелицы: до пожара я на этой вырубке знал все птичье население, не было в ней желны, этого большого черного дятла с красной головой; теперь же, когда огонь красной головой пробежал по стволам и они стали черные, а листья красными, явилась сюда эта птица-флейта, черная, как уголь, с огненной головой, она перелетает с одного черного ствола к другому, стучит носом и жалобно стонет.

Тундровая березка, низенькая, как трава с мелкими листиками (betula…) в народе называется ерником.

Сеславинская гора. На Сеславинской горе высокий бор, тут пустынно, возвышенно и как-то удивительно все просто: был чистый песок, прошло время — выросли сосны, прошло еще время — нападали хвои и, прея, покрылись мхом лунного света, еще немного — на тонком лунном ковре там и тут показались кустики красной ягоды брусники и голубой черники, а между ними на лунных моховых полянах стали каждую осень вырастать дорогие боровики. Проще ничего не могло быть: был голый песок, время проходило, и песок обрастал. Человек стал ходить и ездить на покос через Сеславинский бор в Красниково, и даже легкое прикосновение ног к такому моховому ковру оставляло следы на нем, примятое место покрывалось хвоями, и так ложились в густом бору такие хорошие сухие твердые дорожки, что, взглянув, не поверишь, кажется, в этом нарочно и долго старались садовники.

Там, где безводный осоковый ручей разделяет своими бочагами Сеславино от Красникова, против Сеславинского бора на другой стороне ручья по опушке Красниковского бора расположились одна возле другой шагах в 50 друг от друга гигантские муравьиные республики. Я давно хотел их снять, и, наконец, добрался. Фотографируя муравейник, я ножом вырезал мешающие мне прутья, травы, дело шло не так быстро в жару, я останавливался, отдыхал, погружался в размышления. Так вот пришла мне одна мысль относительно жития Серафима Саровского в такой же лесной пустыни. Представляя себе жизнь в Москве одного моего приятеля, я подумал: «Какое ложное представление создалось у нас о всяких трудностях лесного бытия, счастливым уделом представляется теперь каждому жизнь Саровского <1 нрзб.>в лесу в сравнении с жизнью моего приятеля в одной комнате с женой своей, которая изменила ему, сошлась с другим и за ширмой жила с этим другим». Я спросил себя: «Почему же мы составили себе такое неверное представление о жизни святых?»

Вдруг в это время из лесной чащи послышался голос:

— Разрешите, Михаил Михайлович, взять с муравейника две сыроежки.

Вышел Хренов. Я ему о муравьиной республике: СССР. Он стал ругать пчел (монархия), что пчелы блудники, класс богатых и бедных и т. д. — и все, чтобы сделать любезность мне, гражданину СССР.

Призвание Т. Розановой предупреждать людей об опасности, и это она делает так усердно, что всюду прослыла черным вороном. Так выдумала о войне с Китаем на основании маневров, запугала нас болезнью коровы. Так и все наше православие будто бы по любви к человеку сосредоточилось на мысли о смерти и предупреждении при всяком случае, удобном и неудобном.