Дневники 1928-1929

Всякая собака, независимо от своих сил, возраста и пола пользуется правом собственности на захваченный ею предмет. Случается, огромный Соловей где-нибудь достанет себе кость и, когда подходят к нему щенки 3-х месячные Векса и Чок, он рычит, это значит: «Вы стоите на границе моих владений, дальше не ступайте, разорву». Чок стоит. Но Векса как сучка, одаренная кокетливостью, в момент рычания ложится на землю и передвигается вперед лежа, подкатывается: покорность у собак уважается, Соловей не рычит. Так Векса лежит на спине у самой его морды, лапками иногда задевает и морду и кость — Соловей не рычит. А Чок стоит у границы владений Соловья и не смеет дальше шагнуть, малейшее движение, и Соловей начинает рычать. Какая досадная неприятность вышла Соловью в этот раз! К соседу в сад прибежала чужая собака, и ее Соловей увидал через неплотно сомкнутые дощечки разделяющего наши дворы забора. Щенки, стерегущие его кость, — это как бы враг внутренний. Но собака у соседа — это враг внешний. Соловью, воспитанному в старых законах, как и нам, людям, почему-то всегда представляется, что враг иностранный страшнее врага внутреннего. Может быть, он воображает себе, что в момент начала войны с внешним врагом внутренняя вражда исчезнет, как только он бросится с лаем к забору, за ним бросятся Векса и Чок биться до полной победы одного двора над другим. Он забывает о кости и бросается к забору. И его Чок бросается за ним. Понятно, он его родной сын. И, кроме того, ведь он стоял на отдаленной границе владений Соловья, он освоился с мыслью, что кость все равно ему не получить. Он бросается и как сын Соловья и отчасти потому, что научился уважать чужую собственность. Но Векса, хотя и дочь Соловья, но не очень «военная», притом она очень хитрая и ловкая сучка, она была у самой кости, быть может, она только того и ждала: как только Соловей с Чоком бросаются к забору, она овладевает костью и, не обращая никакого внимания на войну у забора с внешним врагом, садится на нее верхом и начинает грызть.

Тревога вышла совсем напрасная. При первых взрывах Соловьиного гнева ничтожный иностранный враг, поджав хвост, убежал и скрылся. Соловей вспомнил о внутренних делах и возвращается к своему хозяйству. Он видит ужасную картину: маленькая Векса сидит верхом на его собственности. Он подходит невесело, но за десять шагов от кости Векса поднимает голову, обнажает свой белый чеснок и рычит. И эта маленькая 3-х месячная сучка останавливает великана, почти волка! Не в силе дело, он не смеет нарушить древний собачий закон собственности: кто захватил, тот и владей. Пусть обманом захватил, все равно, раз захватил, то и владей и охраняй, а главное, не зевай. Силой закона всех собачьих предков, безмерно большей, чем своя собственная волчья сила, стоит Соловей в десяти шагах от маленькой Вексы и облизывается. А Чок стоит гораздо ближе, он-то, маленький, ей не страшен, с ним-то она справится. Вот я теперь и догадываюсь, почему терпеливо стоит Соловей и облизывается. Стоит он в ожидании, когда Векса потеряет терпение, забудет кость и бросится на врага — Чока. Он теперь очень хорошо понял, что внутренний враг страшней иностранного. Он облизывается, потому что уверен: она непременно бросится, и он вернет свою собственность. Старик воспитался на прежних законах, по которым иностранный враг считается страшнее внутреннего. Но раз нет врага внешнего, во внутренних делах он совершенно уверен, тут господствует один закон: «не зевай!» Вот почему он стоит и облизывается.

Портрет

Мы жили на окраине города, примыкающей к лесу. Бывает, в лесу пошаливают недобрые люди. Мы с женой не боимся: у нее в комнате заряженное ружье, и у меня свое. Кента лежит в передней, чуть что и лает. Ромка со двора ей отвечает, мы просыпаемся, я с ружьем в руке выхожу на двор узнавать причину тревоги.

Однажды пришел ко мне художник и начал писать мой портрет, писал целую неделю. Приходили разные люди, одни говорили, очень похож, другие не узнавали. Как бы там ни было, портрет был окончен, и оставалось нарисовать только галстук малинового цвета, цепочку и сделать подпись. Вечерело, художник доканчивал работу в полумраке. Мы зажгли электричество. Он исхитрился сделать подпись свою при электрическом свете. Вдруг электричество погасло. На улице начался дождь, грязь <1 нрзб.>, тьма наступила. Художник был робкий человек и попросил у меня в спутницы Кенту: завтра обещал он ее утром привести и докончить портрет. Я Кенту ему дал. И на ночь к себе взял Ромку. Укладываясь спать, мы с женой подносим свечку к портрету, стараясь установить, похож или не похож. Но портрет был большой, масло блестело, отражая пламя свечи, ничего нельзя было понять. Жена сказала:

— Да от чего бы ему и не быть похожим, ведь он целую неделю смотрел на тебя.

— Конечно, похож! — ответил я, — не беда, если и не похож, дело не в сходстве, дело в картине: он должен быть не на меня, а на человека похож.

Жена спорила.

— Как так на человека! Зачем же он на тебя смотрел целую неделю?