Дневники 1928-1929

По словам Арсеньева, как будто в этих нравах нет особенного отличия охоты на лебедей-птиц и лебедей-корейцев (одетых в белое). Да оно и понятно: само собой выходит из промысла, как на войне. Кроме того, вообще воровское и разбойничье дело, сопряженное с огромным риском, вероятно и самое интересное, такое интересное, что раз испытавший его — я очень понимаю — никогда не помирится с тягучей мещанской жизнью. Да, я это так понимаю, что не раз приходило ко мне удивление, — почему такое огромное большинство людей, наших крестьян, начиная с лука, дожидается огурца, с огорода капусты, с капусты новины, а если не родилась рожь, все-таки и совершенно голодные не выходят целыми деревнями на грабеж, а отдельные люди, очень немногие, становятся проф. ворами и разбойниками.

Верней всего, страх «мирных» людей перед хищниками заставляет их соединяться против нападений дерзких личностей (остатки этой первобытной защиты живут и сейчас среди крестьян, ведь каждого поразит, как оглядывают его при встрече, как рассматривают, как следят друг за другом, бесплатно по вдохновению шпионя).

Итак, вот моя социология: неудержимо стремится на земле всякая тварь к размножению, — рождается дитя, и мать его защищает от хищников; у некоторых животных все это дело добывания корма, укрывания и прямой защиты ложится на мать, у других отцы принимают равное, а иногда и большее участие. Из этих разбросанных летом в лесах, болотах и озерах семей у некоторых видов к осени складывается общество.

Журавли еще задолго до стадения, сидя на яйцах, по зорям перекликаются. Люди в общественной жизни так далеко ушли, что наряду с пчелами выделяют из общества особый класс, интеллигенцию, которая на пользу общества занимается всякого рода искусством, науками, техникой в ущерб, в явное отмирание основного инстинкта жизни на земле — размножения. За счет инстинкта размножения процветают искусства и науки и вообще то неестественно быстрое дело, которое называется творчеством.

Среди творцов, особенно поэтов, есть много непонимающих своего назначения служить развитию общественного сознания, они рисуются индивидуалистами, демонами и даже разбойниками. Но это не что иное, как выражение естественной боли, сопровождающей перемену в первоначальном, простом желании жить для себя, значит, размножаться. Сознательные поэты, напротив, возводят женщину в недоступный идеал, в Богородицу и акт размножения заменяют «непорочном зачатием». Их сила жизни трансформируется, и своих «духовных детей» они стремятся «воплотить», значит, сделать такими же реальными, как живые дети земли. И они достигают: трансформируя свою физическую энергию из чувства индивидуального «я» в социальное «мы», они создают существа-образы, поглощающие сознание людей природы и направляющие течение жизни.

Конечно, это не значит, что все ученые, поэты и художники не размножаются физически, напротив, у многих из них складывается трогательная семейная жизнь. Но только это «одна сторона» их бытия, не существенная, это у них от избытка жизни, не поглощаемой всепожирающим творческим процессом. И так же, как индивидуалисты бросаются к образам демонов разбойников, так эти, напротив, склонны иногда восхищаться патриархальной библейской жизнью. Но какие бы ни были образы их скитаний, все равно, как в животной борьбе индивидуумов социальная жизнь неизменно втягивает всех в свое строительство, так же и согласно скорейшим ритмам нового бытия в безмерно скорейшее время всякий индивидуальный порыв здесь делается социальным, потому что поэты, ученые, вся интеллигенция в самом акте своего происхождения социальны: человек рождается для себя, — ребенок это «я», которое должно умереть только в размножении, они же, не размножаясь, прямо перекидываются, прямо в «Мы», за что иногда от общества получают титул «бессмертных». Человеческое «я» умирает, оставляя детей, которые говорят: мы наследники… Человек размножается.

Поэт умирает в своих творениях…

<На полях> Жить для себя в простом народе значит размножаться. В интеллигенции если живут для себя, то размножаются в меру своей возможности, значит, живут для себя в смысле своего удовольствия.

Андрюша, студент и добрый комсомолец, только что вышел из допризывного лагерного военного обучения, спросил моего сына, когда мы возвращались домой с охоты по большой дороге с телеграфными столбами:

— А по телеграфным чашечкам из ГЕКа (малокалиберная винтовка) не пробовали?

Я ответил:

— Как тебе Андрюша, это в голову пришло: это мальчишки делают, а ты, можно сказать, теперь государственный человек, студент, комсомолец.

— Ну, что ж, — засмеялся он, — да уж очень дело-то соблазнительное.

— Еще более соблазнительно, — сказал я, — ограбить кого-нибудь в поезде, с револьвером в руке приказать кондуктору остановить поезд, спокойно выйти и скрыться в лесах. Сколько тут риску, так, пожалуй, трудней, интересней, чем вылазка на тигра. Почему бы не заняться? Как это соблазнительно!