Дневники 1928-1929

Все это я рассказываю по поводу жалкого зрелища, которое представляли <1 нрзб.> немецкие легавые на выставке собак этой весной[1]. Мне случалось встречать на выставке отличных старых охотников, которые высказывали мне свое по их старому опыту. Но я не встретил ни одного человека из охотников, которые продолжают и теперь быть охотниками прежде всего, а не специалистами разбираться в натаске собак, как стрелки по тарелочкам. Мне кажется, этим расщеплением охоты на специальность с авторитетным голосом части против целого и объясняется удивительный, с моей точки зрения, спор о породах собак. Как не стенд решает участь стрелка, а дуплет по бекасам или выстрел навстречу чирку в полумраке, так и не ринг о собаке. Универсальная собака мне смешна: я не верю в то, чтобы моя Кента <1 нрзб.> могла <4 строки нрзб.>. Мы читаем статьи любителей кровного собаководства, читаем <1 нрзб.> статьи охотников на старом опыте. Но так редко слышится голос практического опыта в современных условиях. Было время, когда собак обыкновенно отдавали в натаску егерям, теперь натаскивает обыкновенно сам хозяин. Крестьяне редко, обыкновенно это доктор, учитель, агроном, <1 нрзб.> служащий, а иногда и профессор. У всех этих людей сосчитаны часы для натаски, каждый из них поблагодарит за немецкую легавую <4 нрзб.>. И тут немецкая легавая.

26 Мая. Полный расцвет черемухи. Осиновый лист не вышел из краски. Сияющий роскошный день, с 5 у. до 10 у. бродил с Нерлью. Спугнули тетерку. Нерль легла по приказанию. Впервые познакомились со следом.

У росстани. Стоит столб, и от него идут три дороги, и по одной, по другой, по третьей идти беда везде разная, но погибель одна. К счастью, я иду не в ту сторону, где дороги расходятся, для меня погибельные дороги не расходятся, а сходятся. Я рад столбу и верной одной дорогой возвращаюсь домой.

Начало разработки архива

Выписать из тетрадей все ценное и расположить по годам. Возможно, что из этих материалов сложится 3-я книга «Кащеевой цепи».

Курочкину.

В Вашем письме, тов. Курочкин, есть два пункта, на которые я считаю необходимым ответить.

Первое. Вы глубоко ошибаетесь, называя мой очерк «Молоко от козла»^{24} ответом на Вашу открытку. Ваша открытка была последним стимулом для писания из сотен других таких же небрежных обращений. И я Вам скажу: это не «легкомысленный ответ», а одна из самых лучших моих работ, в которой под именем «жизни» утверждается общественность, которой Вы так жаждете. Очерк будет напечатан в «Печати и Рев.», перечитайте его независимо от своего личного раздражения, и Вы поймете, сколько в этой легкой форме заключено мучительных переживаний писателя. Не понимаю, почему редакция сделала Вам выговор, ведь если бы она даже не знала содержание Вашей открытки, то все-таки едва ли можно бы считать мой очерк «ответом», но все вы об одном спрашиваете, я пишу о другом.

Второе. Зачем Вы пишете про мой «особняк» (кстати: в слободе в три окошка дом) и с такой злобой. Если Вы проработаете 25 лет в литературе, притом вечно нищенствуя, странствуя с семьей по лесам и трущобам, то непременно скопите архив, с которым ездить невозможно, придется приискать хижину и для лучшего «производства» и по праву пожилого человека. Вам не надо было об этом писать. Мне больно, потому что вспоминается время своей голодной озлобленности (в 1903–4-м гг.). Выскажу Вам признание: эта моя личная злоба на зло именно и была тем деревом, которое заслонило мне лес и преграждало путь к творчеству. Мне пришлось все это выбросить из себя. После того все пошло как бы вне меня, и я этому безумно обрадовался. Из писем Горького к себе вижу, что и у него было такое же состояние, этим и объясняется его линия «по хорошему» и тот оптимизм, который для критики знает только одно прилагательное «бесстрашная» (теперь у нас принята критика «здоровая»).

После этого письма не согласитесь ли Вы примириться со мной? Тов. Курочкин, чтобы сделать ту работу, о которой Вы пишете, надо непременно проделать то salto mortale[2], о котором я пишу в форме перехода через речку. Вглядитесь в мелочи себя самого. При задетом самолюбии Вы пишете мне очень быстро огромное письмо. А когда дело идет вне Вашего самолюбия во исполнение Вашего общественного долга, Вы пишете мне крайне небрежно, необдуманно, скажу более, расхлябанно желтую открытку. Редакция не права, что дала Вам выговор. Но я Вам его даю по праву признаваемого и Вами моего литературного мастерства: так дело не делают. Я Вам даю второй выговор за «особняк», за «отъединенность от всего мира»: как Вы смеете это писать автору «Кащеевой цепи»? Как Вы, сам литератор, не понимаете, что словесная художественная форма является в моем уповании лучшей и гораздо более длительной формой общения. <Зачеркнуто: Вы меня не читали совсем. Зачем же Вы обращаетесь ко мне?>