Дневники 1928-1929

Перечитав Ваше письмо, я понял в нем определение Ваших слов ко мне «предостерегающими». За это не даю выговора: я над этим долго смеялся. На мой смех собрались члены моей семьи. Молодой сын мой Петя объяснил: «Это он предостерегает, что если ты впредь не будешь общественником, то отберет у тебя особняк».

30 Мая. Продолжается беспрерывная роскошная «майская» погода. В «Известиях» написано о Трубецком, что он пьяница, что он играет на гребешках по кабакам. Княгиня очень обрадовалась статье о муже: «о муже-то сказали, очень хорошо написали, вот Олсуфьева жалко».

В воскресенье напечатали «Молоко от козла». Курочкин прислал новое письмо. Первое было глупое письмо («насколько писатель должен быть грамотен» и пр.), второе красное («устроились в уютном особняке»), в третьем просит его «обелить». Все это бы пустяки, если бы за этим письмом не стоял легион Курочкиных, невежественных, наглых и глупых мальчишек. Каждый из них, ничего не зная, ничего не понимая, ни с чем не считаясь, лезет в «хорошие люди»: в писатели, инженеры и т. д. (в бюрократию), что-то вроде движения рыбы Кет. Все говорили мне, что Курочкину отвечать унизительно, но ответ должен быть. Я считаю достаточным ответом факт появления очерка в «Известиях», а в остальном: «блажен, иже и скоты милует».

В понедельник приехал Горький. Отправил Леву к нему с просьбой назначить свидание. Я представляю себе приезд Горького чем-то вроде ухода Толстого. Через несколько месяцев он должен погибнуть: ну, как это мыслить борьбу за свободу слова в обстановке такой политической тревоги и хозяйственной разрухи. Поговорить поговорим, но увязываться с ним в работу не буду.

Пендрие рассказывал^{25} о матери своей, что она за десять лет после голода выжила из ума. Ей, чтобы насытиться, нужно съесть всего две ложки супа, но она за обедом каждый раз непременно потихоньку от всех тащит кусок черного хлеба к себе в комнату и там его прячет куда-нибудь. Раз в неделю сын в ее отсутствие забирает все эти куски. Она этого не знает и продолжает каждый день прибавлять по куску к запасу. Это все, что ей осталось.

31 Мая. Онанизм, педерастия и, в особенности, скотоложество — в этих актах половая чувствительность расходуется гораздо сильнее, чем в нормальном совокуплении и, с одной стороны, удовлетворяется больше нормального, с другой — меньше. Вот почему онаниста, с одной стороны, чувственная женщина уже не удовлетворяет, а другая сторона, назовем ее социальная сторона акта, входящая непременно в акт совокупления человека с человеком, становится состоянием духовным. Такое же преображение естественного в духовное, конечно, сопровождается отвращением к деторождению и стремлением к духовной деятельности. Так вырастают махровые цветы сознания. Однако, это уже конец. А естественное процветание пола в добрачный период непременно тоже бывает.

Слава Горького.

Возможно, что мы в этом втором пришествии Максима Горького испытываем редкое зрелище пустоты всякой славы. Нам, подготовленным, наученным мастерству в производстве советских праздников, теперь до тошноты все очевидно в происхождении славы. Но очень возможно, что <зачеркнут абзац> слава и всегда была такой, что слава Горького — самая настоящая слава, и только мы теперь, став ее сознательными актерами, переменились.

Шурка попал! Арест лиц, на которых пало подозрение в деле о выстреле, настроило старух на самые высокие тона уличного творчества. Слышишь всюду, арестован такой-то, а поглядишь, вот он идет навстречу и говорит: «Батюшки! Кого я вижу, а все говорят, будто вас взяли».

Иван Петрович, седой, настоящий Авраам, едет на базар с кумом. Оба немного выпили. Иван Петрович, увидав меня, остановил лошадь, слез, таинственно оглядываясь по сторонам, подмигивая, подошел ко мне, потихоньку шепнул:

— У меня Московские были.

— Ну?

— Дачу хотели снять.

— Ну?

— Отказал.

— А что?

— Кто их знает. Отказал.

Иван Петрович моргнул мне. Я понял: рассказ о даче только предисловие. И попросил его пройти со мной к забору. В уединенном месте я спросил:

— В чем же дело?

— Шура попал, — ответил Иван Петрович.

Я ужаснулся: Шурка, простейший малый, охотник, попал в дело о выстреле. Какая-то полная чепуха, неразбериха.

— Не может быть! — сказал я.

— Попал, — ответил Иван Петрович

— Ну, расскажи, как было.

— А вот как. Ночью было. Чуть залунело. Затоковал тетерев. Шурка берет ружье. Вышел в кусты. Стал скрадывать петуха. Поднял ружье, прицелился. Вдруг из кустов двое. «Стой!». Так вот и попал.

Я чуть не вскрикнул от неожиданности.

— Так это же по-охотничьему делу.

А Иван Петрович, не переменяя своего таинственного вида:

— Ну да, по-охотничьему. Стой! — говорят, — в незаконное время охотишься: штраф пять рублей.