Дневники 1930-1931

В сопках р. Улунчу теперь лист дубовый весь в серой трубочке, а у Астафьева только краснеет, и очень много даже вовсе зеленого.

Барсук — и видом и повадкой своей похож на медведя, а енот на лисицу. Енот зимует большей частью в барсучьей норе (сказал Долгаль).

История Гамова: из Песчаного, из Сидеми и Путятина привезли 500 оленей (в каком году? кажется, в 21-м). Теперь их 2500. В 25 г. по предложению Долгаля сетки перенесли (Новый парк), а в 28 г. у артели (Филипчек, Конрад) Гамов отобрали. Как Юрка Янк. надул брата своего Яна: оставил отец брату 200 оленей. Юрий подговорил сторожей, олени прорвались в парк, и Юрка их не отдал.

В субботу (17-го) мы ездили верхом на Улунчу ставить новых егерей и выселять Покорного.

Драки у оленей бывают в конце гона, когда остается немного непокорных оленух.

Ночью ветер доносил стук оленьих рогов.

Ведь как ухаживает! Кажется, чистая дружба, но, гражданин, дружбы, собственно говоря, нет никакой: каждый под предлогом дружбы норовит сесть верхом.

Иной олень не сразу попадает и вскакивает несколько раз.

Орлиный мыс и остров Томящееся сердце окружены погребальными соснами.

Снимок: старые манзы (мыс Астафьевский).

22 <Октября>. Возвратился во Владивосток.

Сегодня шел по улице Ленина — мостовая умощена камнями с кладбища… нашел имя своей невесты… как ссорились мы с ней из-за рабочего движения, я был революционер, она целиком была против рабочих и даже нарочно затыкала нос, если рабочий входил в трамвай. Я бессилен был объяснять ей, что при вере в новое будущее человечества исчезают запах и грязь рабочего человека, что не в этом дело… Довольно, пора и тебе на мостовую рядом с возлюбленной…

23 Окт<ября>. Утром (ночью в гавань не пустили) приехал с Гамова в город. Получил радостную телегр. о Пете. Денег у меня 1800 р. Через неделю выеду и в полов. Ноября буду дома. Сегодня хлопоты: белье, столовая, номер, комбинат.

Гон.

12 Окт. выехал на Желябове («Капитан Желябов») Вас. Ив., матрос: «Жизнь была никуда не годная, а матросы на удивление, нынче жизнь отличная, а матросы — вырождение». — Красота? вы говорите о чайках, понимаю. Все это туман — дунул, и нет ничего. На берегу, край — это да, а на море — вот вы, вот я, Желябов, и пристал к берегу, шапки снимали, поклонился, и нет ничего. Пар! Чайка!

13 Окт. После ночевки в Посьете на пароходе поиски Кувасаки в Зарубине. История с ГПУ и с молодым мотористом (текучесть, итал. забастовка: бесконечная сеть). Старый опытный моторист увез в море. Ночевка у Суханова (в Андреевской) с двумя морск. гепеушниками, купившими корову в совхозе.

14 Окт. Пешком на Гамов. Гепеушники и корова. Том Цой — егерь, преемник Янковского, жизнь оленя в его рассказе. Встреча с Долгалем (флюс). Встреча с Вас. Иванов. Левчук <1 нрзб.> Юлия Ивановна на увале. Беседа с Дулькейтом. Поход с ним в Астафьево. Гуси, барсук, съедобные <1 нрзб.>. Звезды.

15 Окт. Утро по лесенке. Гон. Рев. Фазаны. Обход падей (Голубая, Запретная, Барсова). Сюрприз у Дулькейта (полон дом гостей). Моя подозрительность: Дулькейт хочет сплавить, и решение уехать.

16-го. Утро в ожидании парохода. Левчук не пустил. Водворение в Совхозе. С Ив. Ив. в бухте Теняковского.

17-го. Ветер. Утром беседа с Долгалем. В обед поездка к Покорному верхом.

18-го. Утро с Ив. Ив. в бухте Теняковского прошли до Астафьева, и завтракали. Вечером ходил сюда же самостоятельно.

19-го. День отдыха. Это не работник, кто отдыхает в день отдыха и считается с 8-ю часами рабочего дня.

20-го. Голубой день. От Орлиного до Теняковской.

21-го. В Алексеевской сторожке. Блуждание в тоске возле самого края (как оказалось, распоряжение по телефону было…)

Лоскутов егерь, пароход с <1 нрзб.>, пробег. Устройство с пропуском и пр.

22-го. В 12 д. выехал.

Гон.

Туманная гора — это узел, связывающий всю землю от бухты Витязь до б. Астафьева, все пади и сопки, все распадки с большими и маленькими ручьями и просто вечно мокрыми камнями.

Есть скалы, из трещин которых, как из слезниц, незаметно влага собирается и мочит камни, как будто скала эта вечно плачет. Не человек это, камень, и не чувствует, а я не могу не сочувствовать, и мне кажется, будто скала плачет, как человек… Я прилег на скалу эту отдохнуть, сердце мое билось, и мне казалось, будто это в скале сердце бьется… Не человек же это, скала! но вот как же хочется быть с людьми, что скалу за друга считаешь.

И она знает, сколько раз я, страдая, восклицал:

— О, хитрец, зачем же не взял ты ее за копытца!

Коровы голландские огромные выдвинулись из кустов, загородили путь и стояли, смотрели черными глазами и белыми большими бровями-пучками. Такие были глаза, будто это из самой земли смотрело то самое чрево, из которого образовался и сам человек. И казалось, глаза говорили: «Пусть я при помощи человека стала голландская, но все равно я корова, родня твоя…» Даже Матвеев заметил эти глаза, задержался на них на мгновение, погрузился куда-то в бездну, но скоро выбрался из нее и подумал: «И при таких коровах они сидят голодные и жалуются!» Между тем, коровы эти давали только 1/2 литра.