Дневники 1930-1931

Написав все это, подумал, что в моем положении все-таки выгодней лаской брать и вдруг отправился к ней и наговорил ей всего много хорошего — какая она хорошая была и лучше нет ее, и вот теперь — это пустяки.

Да так <1 нрзб.> со всем и опять отличное у меня настроение!

Так вот создан был мир домашний, но как же создается мир всего мира. Где тут? Хотя бы только смелости набраться, чтобы о мире всего мира помолиться… как ведь оно: только подумаешь о мире мира так сейчас появляется Европа, Англия, Америка, Китай… до того, <1 нрзб.> въелось разъединение. Надо быть очень близким к ужасу разрушения ближайшей войны, чтобы молиться о мире.

Надо войти внутрь современной мировой политики, сделаться очень близким мировой жизни, трепетать всем существом перед ужасом предстоящей войны, чтобы дерзнуть помолиться о мире всего мира.

Смысл современного обезличивания (перемен, перебросок и т. п.): это ставка на сильную личность. Писатель, напр., — в обыкновенных условиях награждается лавровыми венками общественного признания, в прежнее время можно указать множество примеров бездарностей почему-то признанных и наслаждавшихся всеобщей известностью до конца своих долгих дней. Теперь такие ошибки возможны на короткие сроки — сезон, не больше. Зато и даровитые люди мало поощряются. Теперь ставка на такого писателя, который вовсе бы разучился думать о награде и о своей личности… Так понимаю я. Но можно и так понимать, что ставка теперь не на сильную личность в широком творческом смысле слова, а на личность, которая выживает… Еврей, напр., выжил, сбросив балласт физического органического труда (новое слово: выжива — вместо выжига). Комсомолец выживет, ограничивая себя политграмотой…

21 Мая. Черемуха в полном цвету.

22 Мая. (Никола Вешний.)

Продолжаются жаркие дни. Ходил через Торбеево и <1 нрзб.> к Тимофею в Бобошино на праздник. У Торбеева молодые ребята собираются гулять, а колхоз сажает картошку.

Сидели, пьяненькие, тесно друг к другу, жарко, потно. Посредине избы девка, — получает 8 р. алиментов — заголив ногу, поправляла подвязку. На улице мальчишка на солнце пустил струю, как у Рубенса^{93}. Мужики все бранили власть. Один утверждал: — Без капиталу никак нельзя устроить социализм, хорошо как у меня есть и у тебя, и у соседа, вот мы сошлись с капиталом и говорим: «давайте строить социализм». А как у нас нет ничего, то социализм нельзя устроить. Без капиталу нет социализму!»

Князь вышел, качаясь, ходил по деревне, где-то нашел двух хороших кобыл и повел нас показывать и просил понюхать под гривами: пахло кирасирским полком. Княгиня согласилась.

Уходя, покачиваясь, князь говорил княгине вполголоса:

— Никогда не был сентиментален, но должен сказать сейчас, — как бы вздохнули наши эмигранты, если бы могли взглянуть на нас.

Я шел вовсе трезвый и думал:

— Да, вот бы взглянули!

На огороде у нас таз стоял, в нем лежали корки для коровы. Пришел грач и стал корки доставать из таза. Одну взял и зарыл в огороде, другую достал — зарыл, третью… Он и все бы зарыл и сделал громадный запас для корма своих молодых, но где-то в высоте пролетел второй грач, подсмотрел и спустился на огород. Первый, наш грач, встретил его, дал ему что-то понять и они вместе пошли: наш впереди, гость позади. Они спустились вниз, в обратную сторону от того места, где был таз с корками, Там наш грач начал что-то копать, другой смотрел.

— Вот видишь, нет ничего! — сказал по-своему наш грач.

— А ну-ка еще покопай! — сказал гость.

Наш еще покопал.

— Да ты сам попробуй! — сказал он, перестав копать.

Гость попробовал.

— Вот видишь! — сказал наш.

— Делать нечего, — ответил гость.

— Не надо отчаиваться, — возразил наш, — недалеко отсюда есть отличная помойка, хочешь покажу.

И полетел к соседям. Гость тоже полетел туда, и правда раздобыл какую-то крошку и улетел.

А наш вернулся к тазу и закопал последние старухины корки для своих молодых.

Значит, грачи, так же как и мы, думают о завтрашнем дне и собирают запасы и так же, как мы, дети буржуазного мира, обманывают других, чтобы себе больше досталось.

Старухин хлеб.

Грачи. Жила у нас старушка, расстроенная голодом в двадцатом году. Когда голод прошел, и все стали жить хорошо, ели белый хлеб, а черный подавался к столу больше для виду так, чтобы белый елся вкуснее, она потихоньку уносила к себе в комнату черный хлеб, и так собирала запас. Сын ее рассказал мне об этом, извинился за мать и очень просил нас не мешать ей собирать запас, в этом было все ее наслаждение жизни: собирать запас тайно. Раз в неделю сын потихоньку от матери забирал ее запас — она не замечала, и возвращал нам куски. Хорошие куски частью сушили, частью отдавали нищим, а корки бросал в лоханку в коровье пойло. Хлевушка для коровы у нас был на огороде, и лоханка стояла под окном и все было видно из кухни, что делается на огороде.

Дня через три мы у нее этот запас потихоньку отбирали, но она не замечала убыли и продолжала изо дня в день носить корки.