Дневники 1930-1931

Прошла моя жестокая молодость, теперь я ружье беру только, чтобы добыть себе пищу. Вот убил вчера двух глухарей, теперь хватит нам дня на три, и я иду без ружья за грибами стариком, будто иду в свой настоящий дом, где такой мир, такая радость, такая слава жизни в росе. Грибы такие глазастые смотрят на меня со всех сторон. Кто не обрадуется этому всему? Вот по-своему, вероятно, какой-то мальчишка тоже обрадовался и оставил на тропе, прямо на ходу ему не нужное. Конечно, по молодости он анархист, ему только до себя дело. Но пусть! Природа исправляет все, и всякую дрянь пускает в дело: вот уже подошла собачка и очистила все оставленное на тропе анархистом.

Красильщик Ник. Вас. Сафонов такой удивительный грибник, что в Москве, будучи теперь рабочим на фабрике в свой выходной день достал себе грибов и малины: выезжает в Лосинку, там идет часа два и приходит к грибам. Если бы совсем оборвалась связь с деревней, и в Лосиноостровской под Москвой перевелись бы малина и грибы, непременно бы он так устроился, что стал бы разводить в Москве в каком-нибудь садике малину, быть может, шампиньоны, и тем бы удовлетворялся. Так «заграница» вышла из дикости — тоже ведь как у нас было — и теперь вся оделась садами и неприятными загородками. Если бы на смену дикой природе стал бы вольный сад! Нет, нам потому там тоскливо, что в дикой природе, как у нас, вольно… Надо думать, что все индивидуальное должно быть очень интимным и до крайности, как явление пола, секретным. В особенности огороженный сад — pars quo totum — подчеркивает обнажение индивидуальности. Вот это, вероятно, и противно нам, дикарям, за границей.

Итак, друг мой, все Ваше личное должно быть вашим секретом, этим отличается культурный человек от варвара, а среди варваров тем же отличается мудрый человек: простотой он отличается от обыкновенных людей, почему-то неудержимо стремящихся к усложнению и вместе с тем, к глупому самообнажению.

Хитрость есть низшая степень ума, и самая высшая степень глупости. (Сказал Михаил Пришвин.)

7 Августа. Воробьиная ночь^{125}: сверкало на горизонте, а в избе духота. За час до рассвета пролил сильный дождь. Народ повалил за грибами на восходе. Часа через два обдует, и снова примутся жать. Туча тяжелая, синяя пошла от нас куда-то дальше. На десять минут я вошел в дом и, когда вышел, все изменилось: откуда-то нанесло серые тучи, которые все закрыли. Но через некоторое время снова появились просветы, явилась надежда на солнце. Я взял аппарат и стал снимать жизнь неба. Много сделал интереснейших снимков неба, а когда солнце окончательно определилось, занялся землей, снимал водоросли в пруду, цветы, мох, детей, труд крестьян…

Мой разговор с Николаем Васильевичем в присутствии Сережи и Домны Ивановны с внешней стороны носил характер очень осторожной защиты сов. власти, потому что от Ник. Вас., квалифицированного рабочего из Москвы, мне хотелось извлечь более идейного понимания современности, чем мужицкое. Мне думается даже, что нападки Домны Ивановны на власть, исключительно от недостатка в пропитании, справедливы и совершенно убедительны, потому что Домна Ивановна действительно всю себя с утра до ночи отдала на добывание средств пропитания семьи (у нее от работы голова постоянно болит, без всякого перерыва). Но высший рабочий из Москвы, у которого остается ежедневно фунт хлеба, который он променивает на ландрин^{126}, а ландрин на масло, должен, конечно, критиковать с какой-нибудь «точки зрения». Вот почему я очень осторожно вставлял свои замечания в том смысле, что при достижении высокой цели приходится терпеть, тем более, что есть слово главы правительства об улучшении продовольствия в ближайшие месяцы. Комсомолец Сережа понял мои слова, как защиту сов. власти и об этом он сказал Дом. Ив., ненавистнице власти.

— Мих. Мих. нельзя не защищать, — ответила Д. И., — он охотник, как же он бы охотился…

8 Августа. Темы: «Старик-чучело». «Самогон и книга».